Костя сумрачно спрашивает:

— Опять твой англичанин приехал?

— Да, приехал, — с вызовом отвечает Антонина.

— Опять за иконами?

— Нет, почему же? Он интересуется не только ими, но и современной живописью. — У нее на лице презрительная усмешка. — А чего же ты мне не предлагаешь шампанского?

— Не ждал я тебя.

— Но мог бы держать про запас, не так ли?

— Давайте я схожу в магазин, — предлагаю я. Мне кажется, у них назревает скандал. И вообще я чувствую себя лишним. Решаю, что схожу, а потом сразу уйду.

Они не возражают.

Когда я возвращаюсь, Антонина с повышенным интересом вглядывается в меня. Мне это не нравится.

— А вы, оказывается, непризнанный талант, — говорит мне сочувственно.

— Когда-нибудь признают, — бурчу я.

— Но вы же не хотите, чтобы это случилось после вашей смерти? Правда ведь, этого никто не может хотеть? Покажите мне ваши картины.

— Не хочу, — по-мальчишески просто и с вызовом говорю я.

— Но почему же? — удивляется она. — Я ведь искусствовед. Мне хотелось бы вам помочь.

— Спасибо. Когда-нибудь потом.

— Ну зачем же откладывать на «потом»? Покажите завтра.

Костя саркастически замечает:

— Не хочешь ли, Лешка, в Лондоне выставиться?

— В каком еще Лондоне? — не понимаю я.

— В самом что ни на есть настоящем, — мрачно поясняет он.

— А я ведь серьезно, — настаивает Антонина. — Покажите завтра.

— Не хочу, — твердо говорю я.

— А зря, Купреев, — как бы угрожает она. — Потом пожалеете.

— Может быть, — говорю я.

Я встал, распрощался и ушел.

В коридоре меня перехватила Люси́на.

— Алексей, одну минуточку, — шепчет она. — А правда, что Костя любит эту фуфру?

— Кого? — не понимаю я.

— Ну, эту мадамочку, которая к нему вязнет.

— Не знаю, Люся, — пожимаю плечами.

— Ты-то по-дружески скажи ему, — просит Люсина, — не даст она счастья! Эти фуфры только несчастье приносят. А Костя просто дурак! — Она воскликнула с такой искренней болью, что я невольно подумал: не влюблена ли? И действительно — о каких это отношениях выговаривала Антонина?

Ах, да что мне до всего этого! Пусть жизнь движется по своим таинственным законам, а мне уже ничего не надо — ни помощи, ни участия, ни признания. Может быть, еще немножко любви? И немного творчества — его радостей и завершающего удовлетворения. А потом пусть сердце останавливается: мне все равно!

Итак, что стало известно Ветлугину после прочтения первой тетради дневниковых записей Купреева?

Он заглянул в душевную жизнь Купреева, узнал о его окружении в феврале семьдесят третьего года, о его разномышлениях, надеждах, сомнениях, неудачах… Около него тогда были Потолицын, Грудастов, Барков. Он познакомился с синеглазой Варей и властной Антониной, которая поддерживала связь с англичанином.

«Англичанином, наверное, был мистер Стивенс, приехавший в Москву скупать непризнанную современную живопись, — подумал он. — Почему непризнанную? Отличная реклама: с политической подоплекой…»

Ветлугин встал из-за письменного стола, стал расхаживать по кабинету.

Если Купреев продал свои картины Стивенсу, то зачем тогда затеян этот сыр-бор? — думал он. Однако почему пять лет — даже больше пяти лет! — Стивенс не устраивал выставку-распродажу? По логике бизнеса лучший момент был после «самоубийства» Купреева. Ветлугин вспомнил последнюю фразу первой тетради: «А потом пусть сердце останавливается: мне все равно!» Из нее следовало, что у Купреева было больное сердце. Между прочим, и Баркову в бане он говорил, что париться не может («Сам знаешь, сердце»). В самоубийство трудно поверить, решает Ветлугин.

Однако когда умер Купреев? — продолжал размышлять он. Если недавно, то почему в коллекции Стивенса его старые картины? За пять лет Купреев должен был сделать много новых работ. Из его дневника видно, что он не мыслил жизни без творчества. Логично предположить, что он умер вскоре после того, как картины попали к Стивенсу. Но почему столько лет они пролежали втуне?

Вопросы возникали один за другим. Ветлугину опять захотелось вырваться на простор, где ему думалось и связаннее, и яснее.

Он вышел на улицу. Поднебесье было солнечным, но вдали бежали тревожные темные тучки. Бродить по кривым улочкам района ему не хотелось, и он решил поехать в Риджент-парк, где был громадный зеленый простор. На этом просторе могло разместиться до двадцати футбольных полей. Одиноко стоявшие там вековые деревья казались маленькими. А небо с низкими тучками и обманчиво низко летящими самолетами было совсем близким. Он любил ходить по асфальтированным дорожкам этого заповедного простора, одинокий, ни от кого не зависимый, причастный к небу.

Итак, о точной дате смерти Купреева должны знать Потолицын и Грудастов. Они могут знать и о продаже купреевских картин, и об Антонине, и об английском коллекционере Хью Стивенсе. Об этом, может быть, написано и самим Купреевым в оставшихся двух тетрадях, которые должен завтра получить Рэй Грейхауз. А если не получит? Не случайно же подозрительный джентльмен, может быть и сам мистер Стивенс, прибыл на место первой встречи Грейхауза и Маркуса. Что-то тревожное есть во всей этой истории, думал Ветлугин.

В любом случае, решил он, нужно позвонить в Москву и Ленинград и узнать, что возможно, у Грудастова и Потолицына. И надо выяснить заодно их отношение к открывающейся выставке Купреева.

Ветлугин вернулся на корпункт. С Москвой года два действовала автоматическая телефонная связь, и потому уже через полчаса Ветлугин набирал рабочий номер Грудастова. Николай Иванович оказался на месте. Он очень удивился звонку из Лондона, но еще больше тому, что в Лондоне устраивается персональная выставка Купреева.

— Очень странная история, — взволнованно говорил Грудастов. — Никакого самоубийства Алексей Купреев не совершал! Какая чушь! Он умер неожиданно, это точно. Да, это действительно было осенью семьдесят третьего года. Правда, обстоятельства его смерти выглядели загадочными. Нет, умер он естественной смертью — сердечный приступ. Но из его квартиры исчезли почти все картины…

Николай Иванович рассказал, что было возбуждено уголовное дело, но следствие никаких результатов не дало. Ни о какой Антонине, а тем более англичанине он ничего не слышал. Он пообещал обязательно, не откладывая, связаться с Потолицыным, который в это время был в Крыму, и узнать дополнительные сведения, связанные со всей этой странной историей.

Ветлугин настойчиво спрашивал:

— А может быть, Купреев все-таки продал свои картины?

— Исключено! — убежденно ответил Грудастов. — Вы говорите, портрет девушки тоже в Лондоне? Но это же подтверждение того, что не продавал. Купреев очень им дорожил. Он, кажется, был в нее влюблен. Да постойте: он же с этим портретом выставлялся! Мы в последний момент допустили его на выставку. Нет, никак не мог он его продать! Однако как картины попали в Лондон — это действительно вопрос!

— Это очень серьезный вопрос, Николай Иванович.

— Я хорошо понимаю вас! Но дайте мне посоветоваться, дайте мне связаться с Потолицыным. Ваш звонок настолько неожидан, что я не могу собраться с мыслями. В общем, дайте мне несколько дней, чтобы навести справки. — Он помолчал, продолжал, тяжело вздохнув: — А Купреев был талантливым художником, хотя и ненужно усложнял… кое-что. Но как бы там ни было, мне было очень горько узнать о его неожиданной смерти. Да-а… А тут — выставка в Лондоне. Странно! Странно все это! Я с вами обязательно свяжусь, Виктор Андреевич…

«Вот так история! — взволнованно думал Ветлугин, расхаживая по комнате. — А ты было засомневался», — сказал себе.

Итак, почему мистер Стивенс выжидал пять лет? Неужели он скупил похищенные картины? Похоже, так! Но где доказательства? Если не будет доказательств, рассуждал Ветлугин, то выставка состоится, а картины Купреева, судя по всему, будут раскуплены, и тогда вся эта история завершится ничем. Но если даже удастся доказать, что картины краденые, однако после закрытия выставки, то все равно делу не поможешь. Но разве в оставшийся короткий срок возможно доказать кражу пятилетней давности? Что же тогда делать? Но все равно что-то надо делать, убеждал себя.