— Ну вот, а у нас скоро никого не останется. — И Тимофей покачал головой. — Э-эх! Ваша-то власть… умнее. Зря сердится наш Юлиан Антонович. Нету людей! Xe-xel Зато есть еще эти… дармоеды, бездельники… баре… здоровые да молодые! Сами видели — ездят тут…

Бауэр смущенно промолчал; принялся списывать надпись на иконе. Потом вдруг громко заявил:

— Ну, мы поедем!

Арина коснулась Беранека робким взглядом. И он этот взгляд почувствовал. Она по очереди простилась со всеми. Тимофей проводил гостей до дороги.

Почту, поступавшую от командования, всегда разбирал сам прапорщик Шеметун. Вскрыв один пакет, он крикнул унтер-офицеру Бауэру:

— Вячеслав Францевич, вам письмо!

Бауэра кольнуло в сердце. Это было первое письмо, полученное им в плену.

Шеметун передал ему простую открытку для пленных. Первым долгом Бауэр кинул взгляд на подпись, скорчившуюся в самом низу.

— От Томана! — воскликнул он.

Иозеф Беранек, сложив привезенное для Шеметуна, собрался выйти, но тут он сразу забыл обо всем и отважился задержаться в канцелярии. Вышла на порог и любопытная Елена Павловна со свежей газетой в руках.

— Из дому? От милой? — спросила она.

— Нет. От лучшего моего друга детства — он офицер сейчас.

— Где же он?

— Пишет — в лазарете.

— Ранен?

— Вряд ли… где бы его могли ранить…

Бауэр покраснел, внезапно смутившись; у него даже сильнее забилось сердце.

Теперь Беранеку не терпелось поскорее отнести офицерам то, что они заказали в городе. Обычно, когда он привозил их заказы, они спрашивали:

— Ну, что новенького, пан Беранек?

Сегодня, притащив к ним на плече мешок белой муки, Беранек приветствовал офицеров одними глазами и, осторожно опустив мешок на место, указанное обер-лейтенантом Грдличкой, ответил на обычный вопрос:

— Новое, осмелюсь доложить, есть: пан лейтенант Томан письмо нам прислал.

— Вот как! — воскликнул Грдличка. — Он что, уже губернатор?

— Он в лазарете. А что с ним — не знаем. Только, конечно, не ранен.

— Ранен, пан Беранек! Он ведь — Schuß!

В тех же словах возвестил Беранек новость и Мельчу. Тот засмеялся:

— Вот слава богу! Да здравствует чешский народ! Смотри только, Иозеф, как бы сумасшедшие не потянули за собой дураков!

Беранек не понял, но из вежливости тоже засмеялся.

Когда он наконец вернулся к Бауэру, открыточка Томана уже ходила по рукам пленных чехов.

Нешпор только что прочитал ее, вздохнув, отдал нетерпеливо ожидавшему Беранеку и ушел.

Беранек с трудом разбирал почерк Томана, особенно первое слово, написанное по-русски:

Сбоку мелко было написано:

Пока Беранек вдумчиво и обстоятельно читал эти мало понятные для него слова, Жофка приставал ко всем с вопросом:

— Что с ним такое могло случиться?

Жофке никто не отвечал.

Гавел взял открытку у Беранека и прочитал ее второй раз.

— Ну, ясно! — воскликнул он, дочитав.

Глаза его сверкали.

— Что ясно? — с деланным безразличием спросил Вашик.

— Что, съели? Я-то знал!

— Что ты знал?

— Знал-то я что? Ха! Угадай, гадалка! Знал, знал! Я-то скумекал, куда исчез наш лейтенант, почему он не остался здесь… Ишь умник!

Все молчали. Гавел еще раз вслух прочитал письмо.

— Что такое сознательный? — спросил он Бауэра о непонятном русском слове.

Тот перевел.

— Эх, а я-то проморгал! — вскричал Гавел. — Вот черт! А мы что? Овца, кто мы?

Беранек озадаченно взглянул на Бауэра, но Бауэр спокойно ответил Гавлу:

— Разве мы не помогаем русским?

Тогда Беранек сразу успокоился, — успокоение пришло к нему, как торжествующее чувство жадности к работе.

— Видишь, Овца, — сказал ему еще Гавел, и грубый голос его дрогнул от волнения, — воображаешь, что ты со своим убеждением — один, как… овца. А ведь нас-то сколько! Самых разных, по всему миру разбросанных! Каждый сам по себе, а вот все же — думаем одно, хотим одно и делать будем одно! Делать, Овца, делать! И вот мы уже не просто овцы. У нас есть… пастух!

— А я и делаю, — гордо заявил Беранек, прямо и преданно посмотрев на своего унтер-офицера.

Гавел, охваченный счастливым волнением, откинулся на спину. И еще раз попросил дать ему взглянуть на открытку Томана. Неподвижность спокойных четких букв уже сама по себе волновала Гавла — а тут еще все недосказанное, что скрывалось за ними… Он положил открытку на нары рядом с собой и пристукнул ее кулаком.

— Эй, патриоты! Сознательные! А национальный налог мы собираем?

— Надо еще иметь из чего платить, — усмехнулся Райныш.

— Верно! — сказал Гавел. — Вот теперь, пан учитель, есть повод требовать платы! Но — только нам, сознательным! — Он устремил взгляд куда-то в пространство. — Там это наладили, там — славянский фронт! Вот как мы относимся к русским! А здешние русские что?

У Тацла вырвалось:

— Потому что мы сами для себя ничего не делаем!

Бауэр понял остроту этого упрека.

Все посмотрели на него.

Бауэр вручил Иозефу Беранеку официальное письмо — собственно, это была ведомость на выплату денег; и Беранек отправился в путь.

Если бы сейчас Беранек встретил кого-нибудь из знакомых — из тех, кто уже видел у Бауэра пятирублевую бумажку и со всех сторон рассматривал бумажный рубль, полученный Беранеком от Шеметуна на расходы, — он ударил бы себя в грудь, по тому месту, где был спрятан этот документ, и воскликнул бы:

— Вот оно!

Чувство беззаботности и уверенности, охватившее Беранека вчера после разговора с Бауэром, не покидало его и сегодня. Он все вспоминал лейтенанта Томана, который четко отпечатался в его памяти.

И Беранек мурлыкал себе под нос песню, от которой захватывало дух:

Слова песни, как и всякий раз, сладостно отзывались в душе. Будоражили, льнули к сердцу. Но сегодня Беранек внимательно прислушивался к слову «родина». Оно, это слово, звучало как «бог», о котором рассказывает законоучитель детишкам в школе.

Беранек даже на дорогу не смотрел.

Родина!

Крыло ангела, торжественный стяг, а скорее всего — неоглядные ржаные поля, когда по ним пробегает пьянящий ветерок и летит куда-то на край земли, так что кружится голова от величавого колебания зеленых волн.

Такими были в тот июль обуховские нивы.

И сейчас эти нивы широко раскинулись перед Беранеком. По солнечным пологим, бескрайним холмам гонит ветер тени облаков. Опьяняет любовью к этому миру.