Зал ожидания первого и второго класса был заперт, туда не пускали. Через стеклянные двери за пальмами и фикусами видны были мягкие кресла, серебряный блеск буфета, мраморные столы, накрытые белыми скатертями, какие-то дамы в дорожных плащах, офицеры и солидные господа над тарелками, погруженные в важные разговоры.

От этого зрелища чешские добровольцы почувствовали голод, но к своим запасам на дорогу они не притронулись — решили отметить этот день обедом в ресторане. Страж у стеклянных дверей охотно, с поклоном, впустил их, ловко выхватив при этом мощной дланью какого-то солдатика, который спросонья ткнулся было вместе с ними в открытые двери.

— Эй, гражданин, куда? Здесь тебе делать нечего!

Зато он почтительно улыбнулся чешским офицерам, и они сразу ободрились, ощутив атмосферу давно не виденного, нерушимого порядка. Петраш нарочно, чтоб слышал Томан, ядовито сравнивал «революционную свободу» третьего класса с этим «контрреволюционным порядком».

Сытно пообедав на белых скатертях из белых тарелок, они удобно расположились в мягких креслах и на диванах, весело и беззаботно вспоминая об общей кухне под руководством капитана Гасека и лейтенанта Гринчука. Одного Томана не оставляло нетерпение — он то и дело выбегал на перрон и высматривал кого-то поверх голов.

Остальные беспечно пили кофе и пиво. Петраш в этой уютной обстановке сделал первую запись в дневнике эшелона, а потом принялся сочинять красочную статью для чешской газеты. Прибыл какой-то поезд; легкий прибой оживил светлое и чистое помещение ресторана, а потом снова схлынул.

Соскучившись и в этом сытом уюте, веселые, удовлетворенные добровольцы пошли опять на перрон. Подчеркнуто отдали честь какому-то русскому старику офицеру, который был так этим удивлен, что не решился оглянуться. Купили про запас шоколаду и в конце концов смирились с мыслью, что до вечера им вряд ли удастся уехать.

— Ничего, мы и тут дело найдем!

Томаи был даже рад задержке и сейчас же, один, вернулся на перрон. Остальные уселись в открытых дверях своих теплушек, между двумя знаменами, охотно отвечая всем любопытным, подходившим к ним с вокзала и с пассажирского поезда, ставшего на соседний путь.

Потом опять пошли гулять по перрону. Каждый праздношатающийся солдат, каждый, на ком была грязная расхристанная гимнастерка, каждый, кто грыз семечки, казался им дезертиром. И они охотно пускались в долгие дебаты со всеми, кто интересовался ими. Братались с одними, спорили с другими с одинаковой страстностью и самоуверенностью. Около них все время собирались люди, уставшие от голода и ожидания, пахнущие дегтем, потом, махоркой и хлебом. Эти люди молча слушали рассуждения и споры и, уступая место новым любопытным, расходились со скукой и озабоченностью. Фишер искал споров со всеми, кто казался ему подозрительным своим равнодушием или нелюдимостью. Начинал он бодро:

— Так что ж, земляк! Скоро погоним немца?

Чехи чувствовали свое превосходство и поэтому спорили и рассуждали снисходительно, терпеливо поучая слушавших.

В толпе Томан увидел молодого солдата с желтыми пальцами, с которым познакомился у Коли Ширяева, но тот уклонился от встречи. Зато чехи окружили небольшую группу своих противников во главе с русским унтер-офицером, расположившуюся в стороне от перрона. Это был сборный отряд по-разному проштрафившихся солдат, рассылаемых по запасным тыловым частям. На лицах у них, естественно, было написано недовольство, и они упорно возражали чехам. Петраш, опьяненный своим сегодняшним успехом и развеселившийся как никогда, щедро расточал остроумие. Подойдя к самому скромному из них, он потянул его за подол гимнастерки и с напускной серьезностью заговорил:

— А ты знаешь, земляк, что такое немец? Бывал ты когда-нибудь у нас в Австрии или в Германии? Не бывал. Так знаешь ли, по крайней мере, зачем немец задумал эту войну? Да нет, не знаешь… Ну, ничего. У нас, правда, это знает любой ребенок, а ты ведь уже не ребенок. Ну слушай, я тебе скажу. Немец задумал сделать с Россией то же самое, что удалось ему сделать с нами из-за наших распрей. Он отнимет у тебя землю, избу, хлеб и кашу, родной язык и веру православную! Свободного русского человека сделает немецким рабом… А теперь ответь: отдашь ты ему все это добровольно? С поклоном: кушайте, мол, на здоровье?

— Врешь! — смеялись русские солдаты, но слушали шутника-иностранца с растущим интересом.

— А про Ленина знаешь? — спрашивал Петраш. — Скажи-ка сначала — читать-то умеешь? Нет? Жалко. Знаешь, кто такой Ленин? Фамилия-то настоящая у него другая, может, даже Яйтелес, а только есть у него, значит, причина скрывать ее. Видел ты Ленина? Видел! А интересно, дал он тебе хоть что-нибудь из того золота, которое вагонами получал от немецкого Вильгельма? Не дал. Видишь, хитер он, а? Вильгельм золотишко-то, видать, хорошенько от вас запломбировал…

Притянув солдата к себе вплотную, он воскликнул:

— Слушай! И ты — его питомец? — И добавил по-чешски: — Ты дурак, правда?

Двусмысленность слова «питомец», означающего по-чешски «дурак», вызвала среди чехов бурю смеха.

— Ты Ленина слыхал? — продолжал Петраш. — И знаешь, конечно, чем вас Ленин баламутит. И я знаю. А еще я знаю такое, чего не знаешь ты, — о том, что говорил Ленин Вильгельму. Я читаю на многих языках и по-немецки читаю. И до последнего дня я жил среди немцев. Как по-твоему, могу я знать немцев больше, чем ты? Могу я знать их лучше, чем вот твой «товарищ», — здесь Петраш сделал особенно серьезное лицо, — вероятно, тоже питомец Ленина? — И опять прибавил по-чешски: — Тоже дурак, правда?

Солдат, растерявшийся было от дружного смеха смелых и веселых иностранцев, в конце концов возмутился и отбился от них. Фишеру было жаль его.

Однако к моменту отправки их отряда чехи все-таки подружились и с этим солдатом, и со всеми остальными, которым льстило внимание иностранцев. Весело проводили их чехи до самого вагона, нарочно крича:

— Война до победного конца! Прощались шумно, торжественно и весело.

Когда состав тронулся, разошедшиеся чехи опять же нарочно запели по-французски:

И гимн подхватили не только их новоиспеченные друзья, но и совершенно незнакомые солдаты в следующих вагонах, а потом Марсельеза утонула в русском:

И с этой песней отъезжавшие молодецки вытягивались, лихо козыряя.

Когда стих грохот последнего вагона, чехи переглянулись и залились смехом.

— Смотрите, а ведь получается — и дальше получится… Нас бы направить в русские части, — сказал Петраш, обращаясь к развеселившимся, возбужденным товарищам. — Мы — правы. Чем больше отстаиваешь, чем больше приходится защищать правду, тем яснее, непреложнее и радостнее становится она для тебя самого. И только сквозь призму правды можно ясно и точно увидеть цель.

Приближались сумерки, небо поднялось высоко. И под его ласковым сводом в мягких вечерних тенях словно смягчилась даже выжженная каменистая земля между путей. Совсем близко, за путями и вокзальной оградой, слышно было, как отдыхает мир. Горели окна вокзала, обращенные на запад, а лица усталых людей издалека казались багряными.

Добровольцы смотрели, как высоко летают ласточки, как загнанный паровоз остановился поодаль, выдыхая черный дым и золотистый пар, как вдали, в разжиженном свете солнца, тянется длинный состав — теплушки, а в середине, будто жемчужина в ожерелье, — один чистый пассажирский вагон.

— Воинский эшелон! — первым объявил Фишер.

Вскоре зазвякали буфера, заскрипели тормоза, и волна зеленых русских солдат захлестнула водопроводные краны и хлынула к станционному зданию, разворошив суматохой сонный перрон. Часть из них, привлеченная знаменами, моментально сгрудилась у вагонов с чехами. А Фишер уже объяснял своим товарищам: