Он отпустил прапорщика и, подойдя к окну, стал смотреть на купола храма, на золотой разлет креста, вознесшегося высоко в небо, наперекор всем шалым ветрам, гуляющим по степи. Он растроганно вытер набежавшую слезу. Затем перекрестился широким православным крестом и вздохнул:

— Вот она, наша сила, наша мощь, наша защита!

От его мощного выдоха запотело стекло. Полковник постоял еще у окна, уже со спокойной душою глядя на знакомую, испокон века неизменную картину за окнами кабинета. И опять ощутил он размах своих плеч, на которых покоится мощь и безопасность России.

А за окном был обыкновенный базарный день, кипение обыкновенного базарного люда. И даже отделенный от него стеклами, Петр Александрович мог обонять его запах, тоже не меняющийся веками. Все — старое и знакомое. Люди, даже в мороз распаленные торговлей, крестьянские сани, заиндевелые лошади, тулупы, солдатские шинели — все перемешано, все шумит, все парится, толкается у лавчонок, в такие дни всегда вылезающих на тротуары. Всё на своем месте. На том же месте, что и всегда, стоит длинный ряд крестьянских саней с сеном и соломой. Перед входом в комендатуру, как и всегда, лениво шатаются, топчутся люди в шинелях — те, что всегда в страхе божьем уступают дорогу начальству.

— Так было, так будет… во славу господню… как в царствии небесном… во веки веков, аминь!

Петр Александрович снова перекрестился, не сводя преданного взгляда с золотого креста, возносящегося высоко в небо, и принялся за работу уже в полном спокойствии и с чувством собственного достоинства; так проработал он до самого обеда.

Спокойно и с достоинством вышел он в обед из комендатуры и направился к саням, поджидающим его. Спокойно и с достоинством уселся в них.

«Что бы это могло значить?» — подумал он, вдруг заметив, что сегодня почему-то не толпятся у входа люди в шинелях, обычно столь судорожно отдававшие ему честь.

Но когда он уселся поудобнее, то увидел впереди на дороге спины этих самых людей.

«Что же — дурна или слишком хороша была нынче торговля, что даже в столь поздний час толпятся люди, будто в воскресенье Христово перед храмом?»

— Дорогу! — крикнул кучер-солдат в кучу шинелей, преградивших путь.

Но лишь несколько человек оглянулись с таким видом, будто их разбудили; с трудом отдирались они от тела толпы.

— С дороги!

Медленно и неохотно люди расступились. Рассеянные взгляды их будто и не узнавали Петра Александровича.

— С дороги!!! И-и-и… Оглохли… сукины дети!

Какой-то маленький юркий солдат в шинели не по росту, внезапно опомнившись, принялся ревностно расталкивать неохотно раздвигающуюся гущу тел. Солдатик так надрывался, крича, что папаха его тряслась:

— Н-но! Не слышите, что говорят? Прочь, прочь с дороги! Пошел прочь!

Однако с тем же усердием солдатик избегал тяжелого взгляда Петра Александровича. Глаза его были, как две мыши, которых хотят поймать.

Наконец Петр Александрович ткнул в него рукой:

— А ты что глазеешь? Марш!

Солдатик, зажатый меж саней и толпой, извивался, как придавленный червяк.

— Поди-ка сюда! Что здесь происходит?

У солдатика дрогнули плечи.

— Ко мне! Что здесь происходит?!

— Я… не могу знать, ваше высокоблагородие, говорят что-то… — Глаза солдатика испуганно забегали. — Говорят, будто…

Кто-то, скрытый в толпе, помог ему, гаркнув через его голову:

— Революция!

Почти в то же мгновение закричал и Петр Александрович, поднявшись в санях. Все взоры упали на его белую бороду, колыхнувшуюся при резком движении. Никогда еще никто не слышал, чтобы кричал он таким голосом:

— Схватить его! Жандармы! Хватай, хватай! Не зевай, хватай! Кто это крикнул? Я ему дам — революцию! Я ему… Все это немецкие да жидовские происки! Происки!..

Борода, развевающаяся над головами толпы, была видна издалека. С базара стали сбегаться люди, толпа вокруг саней росла. Глаза и лицо Петра Александровича разгорались все больше, он всей грудью ловил воздух.

— Вы! Веруете ли в бога?.. Бараньи головы!.. Слышите? Никакой революции! Такого греха не может, не должно быть! Эт-то что? Бунтовать против бога? Дьявольский бунт! Запомните, бог всегда побеждал дьявола! Мы верим в бога… Да… возможно… может случиться так, что наш всемилостивейший государь откажется печься о стаде баранов, каким во времена тягчайших испытаний становится православный народ… Дети, — закричал он под конец голосом, в котором дрожало само его сердце, — а богу мы не изменим!

Последнее слово от натуги засипело у него в горле. Он сел и схватился за грудь. Кучер осторожно тронул лошадей и медленно, хмуро стал пробираться сквозь толпу, теперь охотно уступавшую ему путь. А когда в одном месте под напором любопытных толпа снова сомкнулась, кучер поднялся и со страшными проклятьями принялся хлестать кнутом по ком попало. Какой-то купец, наблюдавший все это со ступенек своей лавки, весело захохотал:

— Славно! Так их, так! Вот тебе и революция!

Остановился и какой-то чиновник в потрепанной зеленой фуражке. Попав на узком тротуаре в давку, он настойчиво обращался к окружающим:

— Что здесь такое? Что он сказал?

Ему не отвечали. Наконец какой-то солдат, застенчивый и растерянный, глядя в пространство, проговорил:

— Что сказал? Не признает!

Сосед его добродушно засмеялся такому ответу.

— Говорит, не признаю, мол, революцию… и баста!

— Черт знает, чего там наплели, — смущенно отозвался рассудительный голос третьего.

— Газеты все врут!..

А тут еще кто-то, с ефрейторскими лычками и широким крестьянским лицом, поднялся на крылечко перед лавкой и, косясь вслед удаляющимся саням, закричал так, чтобы Петр Александрович услышал:

— Братья! Не верьте! Нам нужен мир и хлеб! Революция нам ни к чему!

Петр Александрович был взволнован этим эпизодом до глубины души, и все в нем еще кипело, когда он садился обедать с дочерьми.

— Россия — это солнце, — восклицал он. — Хотят закидать солнце грязью! Недостойные! Кто верит в бога, верит и в святую Русь!

Валентина Петровна безмолвствовала, так со вчерашнего вечера и не помирившись с отцом. А Зине было жалко старика.

— Папа, от Володи сегодня тоже пришло письмо… — Голос ее задрожал. — Из Петрограда… будто там…

— Чер-р-р-т!!!

Словно граната разорвалась в груди Петра Александровича. Вся кровь бросилась ему в лицо. Он встал и шумно вздохнул.

— Черррт! — крикнул он на испуганную Зину. — Черти там в Петрограде!

Ему пришлось перевести дух.

— Но… — он угрожающе поднял руку… — но там же и наместник божий!

Валентина Петровна, которой надоели выходки отца, вздернула носик и собралась встать из-за стола. Но Петр Александрович опередил ее и ушел сам. Однако тут же вернулся. Он казался спокойным, миролюбивым и лишь с обычной своей строгостью сказал, снова садясь за стол:

— Хорошо, поезжайте… в деревню… Отдохните…

Вздохнув, он с мучительной ненавистью добавил:

— …от людей!..

Больше он не проронил ни слова и после обеда молча ушел к себе.

Весть о приезде Валентины Петровны и Зины в Александровское, дошедшая до Юлиана Антоновича только накануне, подняла на ноги весь двор и хутор Обухово. Тем более когда стала известна цель этого посещения.

Валентина Петровна с Зиной, доктором Посохиным и старой нянькой выехали из города перед обедом. Дочерям Обухова вдруг стало в городе до странности не по себе — возможно, после вчерашнего столкновения с отцом. Но они не могли отделаться от ощущения, будто и на улице застыло какое-то неподвижное и непостижимое волнение и будто сами раздвигают его, как челн раздвигает волнующуюся поверхность заболоченной реки. Взгляды людей, поодиночке или небольшими кучками стоящих на будто вымерших улицах, были странно напряженными и чужими; люди глазели им вслед или шли за их санями, а они всем телом ощущали холодную липкость этих взглядов. Возмущенная поведением зевак, Валентина Петровна вслух пожалела о том, что они не выехали ранним утром; Зина, еще с вечера напуганная отцом, скрывая волнение, прятала личико в меха, а временами робко заглядывала в глаза Посохину.