— Пленными занимается господин поручик, извольте обратиться к нему.

И, повернувшись к депутации спиной, снова сел за свой стол.

Депутаты несколько растерялись, но Петраш недолго колебался: пошли к поручику. Старый офицер покраснел, когда Петраш, с элегантным поклоном, на ломаном русском языке объявил ему о намерении создать организацию пленных чешских офицеров. Поручик явно растерялся. Он посмотрел в окно, потом — на стол и наконец отважился взглянуть в глаза просителям.

— Погодите, — сказал он неуверенно и вышел.

Стали ждать, раздосадованные проволочками, невольно отворачиваясь от назойливых взглядов писарей, и с чрезмерной поспешностью ринулись в кабинет коменданта, как только открылись двери, и в них появилось прояснившееся лицо поручика.

Они думали увидеть уже поднявшегося им навстречу коменданта, но тот спокойно продолжал писать, и плечи его выражали бесстрастие.

Пришлось пленным офицерам постоять на пороге. Петраша, двинувшегося было вперед, остановил жест поручика. Потом поручик тихо и почтительно кашлянул в ладонь.

Наконец комендант отложил перо и решительно поднялся.

— Прошу, — сказал он.

Петраш подошел к столу, сопровождаемый своими торжественно выпрямившимися спутниками. Никогда еще не говорил он по-русски так коряво.

— Мы пришли, — сказал Петраш, — чтоб от имени чешского народа поздравить русский народ в тот исторический момент, который, как мы верим, свидетельствует о непоколебимой воле к победе. Именно этой победе над жестоким врагом организация военнопленных чехов и хочет способствовать всеми своими силами. Просим предоставить нам возможность помогать тем самым борьбе за освобождение нашего народа, а также наших братьев — славян.

Комендант слушал несвязную, разбитую паузами речь Петраша, по-военному выпрямившись, застыв в неприятной внимательности.

— Да, — наконец сказал он, поняв, что последняя пауза Петраша означает конец его заявления, — тяжелые времена настали для нашей России. Однако я верю, что и они счастливо минуют, а вас, за ваше рыцарское участие, благодарю.

Слова коменданта были тяжелыми как свинец. Кончив говорить, он прямо и непреклонно посмотрел на депутатов и резко протянул им руку.

Петраш принял ее с колебанием и сказал:

— Мы пришли, господин полковник, еще и с просьбой дать нам возможность послать поздравительный адрес от военнопленных чехов местному исполнительному комитету.

Густые брови полковника удивленно поднялись.

— Ну зачем же это?… Это уж вы… как-то… слишком… сочувствуете… — Теперь его брови нахмурились. — Видите ли, тут я ничем помочь не могу. К этим людям я отношения не имею. Армию представляет там господин поручик.

Поручик залился краской, когда комендант упомянул о нем, и покраснел еще больше, когда тот прямо к нему обратился:

— Вероятно, вам следует предварительно им сообщить.

Тут он вторично подал депутатам руку, добавив небрежно с бесцветно-вежливой улыбкой:

— Но они там и сами сделают свое дело.

Тогда поручик отважился вступить в разговор, почтительно понизив голос:

— Разрешите доложить… они хотят только… передать письменный адрес. Это, вероятно, возможно…

Комендант вперил в него бездумный взгляд и вздохнул.

— У вас с собой это ваше обращение?

Петраш с готовностью передал ему адрес. Пока полковник читал его, все трое смотрели на него серьезно и озабоченно. Наконец бумага в его руках дрогнула.

— Сам я ничем в этом деле помочь не могу. Господин поручик, спросите там, каково их мнение? Ну, а адрес… это что, копия?

— Да, — сказали все трое в один голос.

— Оставьте его здесь. Господин поручик сообщит вам результат.

И полковник поклонился, показывая, что утомлен, но Петраш все же осмелился задержать его и на этот раз.

— И еще… простите нашу дерзость. Мы уполномочены официально просить, чтоб нам позволили отправить поздравительную телеграмму Временному правительству России.

Лицо коменданта вытянулось от удивления, которое стало постепенно переходить в веселость.

— Что? Правительству? Вы? И как это вам, скажите на милость, пришло в голову?

Однако, заметив яркий румянец на лицах депутатов, он уже вежливо сказал:

— Видите ли, господа, согласно предписанию, пленным это не дозволяется… Не разрешается… так сказать, все-таки… вмешиваться в наши внутренние дела.

Он смотрел Петрашу прямо в глаза и улыбался; потом разрядил возникшее напряжение и решительно вздохнул:

— Ладно, покажите мне вашу телеграмму.

Он пробежал телеграмму глазами, невольная усмешка вновь промелькнула на его утомленном лице. Возвращая телеграмму, он твердо и прямо заявил:

— Этого не могу. Сие зависит исключительно от командования округа. В моей компетенции — только рапортовать о вашей устной просьбе высшему командованию. Дальше уж дело будет за ними.

Он поклонился четко и теперь уж явно непреклонно. Депутаты, по предложению Фишера и Томана, собирались еще просить полковника, чтоб им разрешили общаться с пленными чехами из солдатского лагеря, но на эту третью просьбу они уже не отважились.

Только на улице Петраш сломил молчание; плюнув, он коротко бросил, сдерживая негодование:

— Бюрократ!

Фишер, весь красный, быстро шел впереди, все время повторяя:

— Я же говорил вам, — он германофил!

В пику полковнику они потребовали, чтоб Томан с помощью Зуевского послал телеграмму из города, причем еще и в редакции московских газет.

— Мы еще об этом потолкуем! — грозили они, утешая друг друга.

— Эмиссар приехал!

Услыхав это, поручик Слезак, у которого словно морозом схватило затылок, выбежал вон. Покой, разлитый по полям, как бы отрицал беспокойство лагеря и вместе с тем пугал угрюмой загадочностью, скрывая что-то за горизонтом.

Взгляды кадетов, вспыхнув при этом известии, сталкивались на миг и тотчас разбегались.

Газеты сегодня нагромоздили уже столько новостей! Да еще лейтенант Томан принес письмо от Бауэра, в котором тот сообщал о торжественной отправке с хутора Обухове первых чешских военнопленных, которые, таким образом, выполнили свой национальный долг. А вечером местный исполнительный комитет должен был принять депутацию чешских военнопленных. Уже пришел конвойный, чтоб сопровождать депутатов, — он пришел пораньше в надежде на угощение и теперь дожидался у двери, И вот в последнюю минуту еще эта весть — эмиссар приехал!

Однако вскоре оказалось, что это эмиссар сербской армии, которого революционные события застигли в пути. Переполох же среди пленных чехов возник потому, что сербский эмиссар был родом чех [208].

Вечер, синий от последних сугробов; деревянный тротуар гудел и поскрипывал под ногами, дома, закутавшись в сумрак, с любопытством глядели освещенными окнами на улицу.

Сердца трех депутатов, словно накрахмаленные по такому торжественному случаю, замирали. Лейтенант Фишер даже в темноте ощущал на груди красный бант, который он прикрепил по примеру Томана, в надежде способствовать успеху дела. Один лейтенант Петраш от красного банта принципиально отказался. Он и сейчас подтрунивал над Фишером, но в шутках его чувствовалась нарочитость, и они не принимались. Петраш замолк, едва завидев высокие окна городской управы.

Кто-то, укрытый в темноте за дверью, видимо, дожидался их: двери открылись прежде, чем они прикоснулись к ручке. За дверями оказался знакомый Томана, рабочий Шилов, который с готовностью пошел впереди, показывая дорогу. Он заметно волновался, по лестнице поднялся чуть ли не бегом, а когда все вошли за ним в побеленную комнату ожидания, со скамьями и деревянной вешалкой, попросил:

— Пожалуйста, раздевайтесь, господа. У нас так… запросто.

И улыбнулся всем добрыми глазами:

— Простите, минуточку, минуточку.

Он исчез за обитой дверью. Послышался грохот передвигаемых стульев и голоса с начальственными нотками. Когда все стихло, двери открылись, и Шилов церемонно объявил: