Казармы русской охраны, к которой направлялась процессия, находились в другой части лагеря. Там, в северной тени, лежал еще голубоватый снег, и проулки между бараками были пустынны. Ожидая коменданта, солдаты сидели на нарах или наспех прибирались. Унтер-офицеры торчали у дверей, готовые подать уставную команду.
Со стоек нар сталактитами свисали шинели. Рядом на веревках сушились портянки. Барак был наполнен их вонью и испарениями.
Фишер первым проскользнул внутрь следом за полковником Гельбергом.
— Смирно! — загремела команда.
Солдаты разом поднялись и застыли навытяжку на местах.
Комендант поздоровался:
— Здорово, молодцы!
Казарма содрогнулась: бездушно выкрикнутые, стертые слова солдатского приветствия грохнули о стены залпами выстрелов.
Полковник с усталой ласковостью заговорил:
— Принес я вам, ребята, великую весть: у вас новый царь. Его величество государь Николай Второй передал свою монаршую власть и свои тяжкие обязанности в сильные руки более молодого самодержца. И вот русский народ пришел ко мне и к вам, чтобы поздравить нас и подтвердить, что новый народный царь избран на великий труд не только волей божьей, но и волей народа и что весь народ его поддержит. Поздравляю вас, ребята!
Солдаты стояли молча и неподвижно. Выдержав паузу, полковник продолжал:
— Временный комитет народных представителей, объявивший от имени народа о поддержке нового царя, призывает вас сохранять спокойствие. Будьте уверены, что наша общая борьба за свободу дорогого отечества ни на минуту не остановится и не ослабнет от такой перемены на троне. Ребята! — Теперь его голос зазвучал теплее. — Да здравствует русский народный царь! Да здравствует Россия! Да здравствует победа!
Солдаты по-прежнему стояли без движения, без звука. Через окно, высоко в бревенчатой стене, проникал тусклый луч солнца и, прямой, неподвижный, прорезал испарения барака и рой пляшущих пылинок.
В общей оцепенелости произошло только одно движение: комендант повернулся, чтоб уйти, да вовремя спохватился. Обернувшись снова к окаменевшим солдатам, он крикнул:
— Троекратное «ура»!
Солдаты вяло и без души повторили:
— Ура!.. ура!.. ура!..
Редкие голоса рассыпались по всему помещению, как горох.
И только когда комендант зашел в следующий барак, некоторые из наиболее любопытных солдат решились выйти во двор. Торжественно настроенная толпа со знаменами встретила их выкриками. Из задних рядов, оттуда, где трепыхался скромный красный флажок, кто-то надсаживал глотку, пытаясь перекричать приветствия передних:
— Братья!.. Да здравствует мир!..
Солдаты смотрели на все это с неживой, растерянной улыбкой. Они никому не отвечали и жались друг к другу, как робкие овцы на базаре. Более смелые обошли потом казарму с другой стороны и влились в задние ряды толпы.
— Расходитесь! Конец! — скомандовал комендант, вернувшись к торжественным знаменам с депутацией из последней казармы.
Он сказал это только Трофимову и знаменосцам, но знаменосцы сейчас же с великим усердием принялись резкими полицейскими голосами разгонять толпу:
— Разойтись! Граждане! Разойтись!
Солидные граждане, группировавшиеся вокруг знамен, повторяли эти призывы.
Знамена теперь уперлись в толпу, и толпа повернулась. Полковник Гельберг прошел немного вместе со всеми и остановился посреди большого двора, отделявшего казармы русской воинской части от бараков военнопленных. Поток людей разбивался о него, как вода о камень.
В дальнем конце двора толпа принялась весело перекрикиваться с пленными. Пленные сначала отвечали разрозненно и близко не подходили, а потом отлепились от серых стен и смешались с толпой.
Тогда комендант, озабоченно наморщив лоб, крикнул вперед:
— Оставить пленных!
И тотчас знаменосцы, обернувшись, усердно, чуть ли не с возмущением, подхватили:
— Оставить пленных! Проходите, проходите!
Какой-то краснолицый верзила вскочил на крышку колодца и завизжал:
— Граждане! Русские люди! Оставьте пленных! Граждане! Брататься с врагами родины позор для свободного русского человека!
Маленький солидный гражданин в шинели чиновника яростно закричал в сторону пленных:
— Видали, обрадовались нашей беде! А нечего радоваться! Подождите, проклятые, узнаете руку русского царя да русский кулак!
Кто-то, чье лицо в этой спешке невозможно было разглядеть, злобно вырвал трехцветный флажок из рук Томана. Со всех сторон вдруг закричали:
— Вперед! Не останавливайтесь, граждане!
И все голоса утонули в энергичных многоголосых призывах:
— В город! В город!
Толпа охотно поддалась этому призыву. Знамена решительно двинулись вперед, за ними толпа, как стадо, стихийностью своего движения увлекая и военнопленных.
За последним бараком, там, где улица вливалась в учебный плац, поперек дороги, будто грабли поперек канавы, возникла цепь штыков. Демонстранты просачивались через нее за своими знаменами, как вода сквозь зубья. Солдаты громко торопили русских и орали через их головы:
— Пленные, назад! Пленные, назад!
А тех пленных, которых течение прибивало к ним, солдаты энергично отгоняли прикладами.
87
Лейтенант Томан догнал знамена только посреди плаца, на полпути между лагерем и городом. На обширном плацу, ограниченном серыми военными бараками и домишками предместья с почерневшими заборами садов, пестрая толпа разлилась широко. Посреди этого большого пространства сама она вдруг показалась маленькой и бессильной. Зато позади нее, до самых бараков, тянулись многочисленные группки русских солдат, торопящихся в город. Растянутая линия толпы задерживала их как плотина воду и увеличивалась за их счет. Восторженный Томан присоединился к доктору Трофимову, но угрюмая серьезность последнего вскоре начала угнетать его.
Здоровенные знаменосцы замедлили шаг, положили тяжелые древки на плечи и закурили.
Почему-то вдруг стих говор в голове толпы. Пристально вглядываясь вперед, люди увидели, как в белом тумане сырого дня на противоположном конце ровного поля перед серым скопищем домов и заборов низко, у самой земли, стало подниматься что-то темное. И тут же над темным полем расцвели маки. Сначала казалось, что и серая масса, и маки над ней стоят на месте, однако вскоре можно было уже различить трепетание красок и движение человеческих фигур. Потом до слуха долетел какой-то неясный шум.
Вокруг Трофимова возникло немое замешательство. Знаменосцы переглянулись, бросили недокуренные папиросы и снова подняли знамена.
Валившая навстречу толпа заметно замедлила шаг. Пение стихло, а когда толпа придвинулась ближе, над ней взорвались крики. Две толпы стукнулись широкими лбами и заколыхались, остановившись. Первыми смешались фланги. Тяжелые знамена в середине, устремленные к городу, вскоре приобрели перевес, словно сделавшись центром тяжести слившейся человеческой массы. Они проходили сквозь нее, увлекая за собой ядро толпы.
Трофимов и солидные люди вокруг него упорно не отставали от знаменосцев. Кто-то, навалившись на спину Томана, бросил злорадно:
— Опоздали, голубчики!
Потом сумятицу выкриков прорезала громовая команда:
— Назад! В город!
В следующую минуту смешанная толпа, которая уже отяжелела и закружилась, как два встречных потока на дне оврага, была подхвачена волной солдатских шинелей. Эта волна накатилась, поднялась позади цветника пестрых знамен и, перемешав их, в своем порыве понесла за собой всю эту пеструю, колеблющуюся массу.
Уже единая толпа хлынула к городу беспорядочным потоком, который затопил, подхватил и оба больших трехцветных знамени.
И когда напор солдатских шинелей стал особенно стремительным, над гулом голосов взвился, словно оттолкнувшись от земли, могучий клич:
— Бей полицию!
И сейчас же в другом конце, будто эхом, отозвалось:
— Долой войну!
На лицах солидных манифестантов отразились негодование и испуг. И гул голосов прорезал далеко разнесшийся пронзительный выкрик:
