— Тогда тебе хорошо, — сказал он. — Наверняка домой поедешь.

— Я нашего барина вожу.

С этими словами Беранек выискал взглядом в толпе двух кадетов и, хотя они вовсе на него не смотрели, издали откозырял им с гордым рвением.

— А меня Гавлом звать, — не отставал любопытный. — Работал в Праге, на Манинах [75]. Да для меня-то работа везде сыщется. После войны еще просить будут: людей-то повыбьет, а работы много наберется… Вон бойня какая…

— Это верно…

Гавел увязался за Беранеком, спешившим назад, но, завидев унтер-офицера Бауэра, с возмутительной уверенностью вспрыгнул к нему в вагон.

Бауэр, о котором уже было известно, что он по профессии учитель, сидел, окруженный пленными, у самых дверей теплушки. Он читал вслух русские надписи; чехов забавляли непривычные русские буквы и что-то непостижимо родное, мелькающее порой в звучании слов. А Бауэр умел еще и объяснить многое из того, что их окружало. Интересные вещи продолжал он рассказывать и тогда уже, когда перед ними в беспокойном однообразии поплыли, утомительно чередуясь, зеленые леса, поля и пустоши, одинаково серые, беспорядочно разбросанные деревни и одинаково унылые в своей пестроте большие стада коров.

Беранек, недовольный тем, что Гавел занял место возле его взводного, пристроился к неразговорчивому крестьянину, которого со вчерашнего уже вечера величал «пан Вашик». Они степенно беседовали о полях, проплывавших мимо, в то время как остальные, подстегнутые объяснениями Бауэра, выхвалялись своими знаниями и наперегонки спешили выложить все, что когда-либо слышали, читали или учили о России. Бауэр же спокойно выслушивал всех, поправлял и дополнял их сведения.

Под конец он как бы мимоходом заметил:

— Надо знать — Россия величайшая империя в мире.

— А как велика-то?

— Двадцать два с половиной миллиона квадратных километров.

Эта цифра ничего не говорила.

— А в Австрии сколько?

— Полмиллиона с лишком: точнее, шестьсот двадцать пять тысяч.

Несколько солдат невольно расхохотались; но один тщедушный и очень подвижный пленный будто бы обиделся этим смехом.

— Великан, да на глиняных ногах! — хмыкнул он.

Смеявшиеся подняли брови, замолчали — осторожности ради. Впрочем, все давно заметили, что этот тщедушный человечек всякой, даже очень сдержанной похвале великой славянской державе противопоставляет преимущества Германии. Делал он это с простодушной уверенностью в своей правоте. Как выяснилось, он был портным и объездил почти все крупные города Германии. Он любил приводить цифры. В сопоставлении с его опытом и с цифрами, которые он выбрасывал, как игрок карты, осторожные и общие слова о России не могли не казаться пустыми.

— Сколько в России населения? — спросил Гавел, умышленно пойдя с этого козыря.

— Сто тридцать миллионов.

— Сколько?! — закричали его сторонники, изображая недоверчивое удивление и плохо скрывая свой восторг.

Бауэр с безразличием специалиста повторил:

— Сто тридцать миллионов.

Наступило молчание.

Потом Гавел торжествующе бросил портному:

— Ну что? Много славян-то, а? Как мух!

— А немцев сколько?

— Шестьдесят миллионов.

— После этого куда же мы лезем-то!

Стали насмехаться над портным, сознавая себя в большинстве. И хотя фамилия портного была вполне славянская — Райныш, его обозвали «немцем» и, распалясь, все жарче нападали на него. Вдруг, в разгар шума, Гавел крикнул:

— Стой! Докладывайте! Одни ли тут чехи?

— А что? — невольно вырвалось у встревоженного Беранека.

— А то, что надо держать ухо востро, пан Беранек! Не то скоро всякий осел под чеха перекрасится.

Райныш, поняв, что такое подозрение обращено к нему, покраснел.

— Я-то чех! — сказал он; потом, поколебавшись, смущенно добавил: — А вот Гофбауэр — немец… Но он мой товарищ… социалист…

— Этот? — Палец Гавла уставился прямо в испуганное лицо. — Социалист? Нике бемиш? [76] Ну и пусть себе лежит. Пусть смотрит. И смотрит ведь, а? Камарад, геноссе! Ден Либкнехт кенст… [77] знаешь?

Немец Гофбауэр, такой же тщедушный, как и Райныш, вылез теперь из темного уголка. Скрестив руки, он чесал себя под мышками и с улыбкой смотрел на Гавла.

— То-то же! — похлопал Гавел его по плечу. — Я и говорю… их заг'с аух, что Либкнехт единственный порядочный немец на свете. Единственный, который вполне мог бы родиться чехом. — Тут он обернулся к Раинышу. — Скажи ему это! Заг им.

Но многие начали громко роптать:

— Ну да! Здесь-то прикидывается невинным младенцем. А каков был, а что делал у нас? Небось то же самое, что спокон веку делали все немцы в Чехии!

— Оно и видать, что социалист. Вон даже вагон с нами делить хочет.

Беранек, видевший со своего места только профиль унтер-офицера Бауэра, сказал, степенно обращаясь к Вашику:

— Социалисты! Много они добьются!.. Это все для глупых бедняков, которых умные на удочку ловят.

И он был доволен тем, что сумел складно выразить все так, как об этом слышал.

На большой станции, за дощатым забором, пленным выдали похлебку в ведрах, куски черного мяса, хлеб и еще какие-то консервы, с которыми они долго не знали, что делать. Пока одни еще разбирали с бою деревянные ложки, какая-то женщина средних лет, с меланхолическим и равнодушным лицом, раздавала почтовые открытки. Пленным казалось невероятным, что эти невзрачные листочки способны проникнуть через фронт, в тот мир, который отсюда виделся им как бы на другой планете.

Иозеф Беранек сидел возле штабеля шпал и писал чужим карандашом, слишком хрупким по его руке:

«Целую руки, барин…»

Позже, вспоминая об этом, он рассказывал, что и эти-то три слова не успел дописать, потому что увидел в эту минуту лейтенанта Томана.

И самому Томану он потом с душевной гордостью говорил: «Я-то еще ночью узнал пана лейтенанта вместе с паном капитаном. Но пан лейтенант меня не видел…»

А у Томана дрожал подбородок — так он обрадовался встрече, и лицо его было как водная гладь после бури. Один за другим подходили к нему, останавливали его люди, с которыми он бегло познакомился вчера. Гавел с озорным молодечеством щелкнул перед ним каблуками и просил «зачислить» его в команду.

— Компани комплетт, вир рюккен эрфольграйх фор! [78] — воскликнул он.

Постепенно вокруг Гавла, лейтенанта Томана и унтер-офицера Бауэра собралось порядочно вчерашних знакомых. Они ходили по пятам за обоими вновь нашедшими друг друга приятелями и, подстрекаемые Гавлом, от избытка жизнерадостности, шумели вовсю. Эти люди с веселой демонстративностью тянулись перед каждым офицером, говорившим по-чешски. Они даже развлекались тем, что выискивали таких офицеров среди прогуливавшихся по станции, — а их было немало, — и, чутко прислушиваясь к говору толпы, с упоением кидались к каждой новой жертве.

— Вон сколько наших! — переговаривались они между собой с доверительной общительностью; потом, распалясь, стали уже громко выкрикивать эти слова. В конце концов Гавел начал даже издали окликать встречных знакомых:

— Наша взяла!

Если кто старался уклониться от их озорных приставаний, того сейчас же причисляли к немцам или австриякам.

Настроенная таким образом, компания Гавла становилась все смелее. Они заходили все дальше и дальше, прогуливаясь, все более приближались к просторному зданию вокзала. Одно время внимание их приковала к себе зеленая насыпь поодаль — по ней, куда-то к лесу, мирно катилась длинная вереница пустых грязно-красных товарных вагонов; сверкали колеса и рельсы, а на вагонах были новые белые надписи, видные далеко в зеленых лугах. Небольшой отряд русской пехоты, по двое в ряд, проходил по железному мостику над путями. Пленные провожали глазами этот отряд, пока он, мерно покачивая длинные тонкие жала штыков, не скрылся из виду на уходящей вдаль шумной дороге.