Хор чешских офицеров запел гимн «Где родина моя?» и песню «Да, были чехи». Толпа провожающих стихла, звуки песен таяли в высоком летнем небе, ветерок теребил волосы на обнаженных головах и обдувал разгоряченные лбы.

Торжественное прощание кончилось — и только тогда русскому поручику, присутствовавшему по долгу службы, пришло в голову наспех построить всех, кто был в русской военной форме, и сказать им несколько слов о замечательном примере чехов.

Когда и это было сделано, двадцать добровольцев по команде Пиларжа тронулись в путь, какой-то поляк из толпы вдруг растроганно крикнул:

— Czolem [219], чехи!

Один Фишер не растерялся и ответил ему:

— Да здравствует свободная Польша!

Толпа, провожавшая добровольцев, в радостном волнении двинулась за ними и у кордона лагерных часовых разразилась кликами славы, пожеланиями успехов и счастливого пути.

Кадеты жгуче и страстно завидовали добровольцам.

Фишер был в такой горячке, что не смог высидеть в четырех стенах. Он вытащил Томана за барак и сел, прислонившись к стене. Ворот у него был расстегнут, от красной шеи и от мундира шел крепкий запах, сливаясь с ароматом убранных кое-где и волнуемых ветерком нив.

— Слушай! — вырвалось у Томана, не менее возбужденного проводами. — Сбегу я отсюда!

Невыразимо наслаждаясь, Фишер только передвинул трубку из одного угла рта в другой.

— Я же говорил! Немцы войну проиграют… Мы еще раскачаем Россию!.. И всех славян!

— Берут дезертиров, а мы… придем к шапочному разбору!

— Давай тоже дезертируем!

В самый разгар надежд рухнула башня победных дней.

Головокружительно летящее время проваливалось в самое себя, как постройка из песка, подмытая пенной волной прибоя.

Время смерзалось, как битый лед перед гранитной плотиной.

Редактор чешской газеты писал в эти дни поникшей рукой:

Тарнополь! [220]

Город, затмивший Зборов.

Слова замирали на устах кадетов. Ошеломленное и ошеломляющее молчание тяжелым камнем давило грудь.

Обер-лейтенант Казда собирал павших духом пленных солдат из барака Пиларжа, раздавал им сигареты и поносил всех, для кого драгоценная кровь чехов лишь ставка в азартной игре, всех легкомысленных авантюристов, способных самым безответственным образом рисковать человеческими жизнями, лишь бы выслужиться перед хозяевами в Лондоне и Париже.

— Еще одна такая победа, — кричал он, — и чешский народ истреблен!

Кадеты смотрели на него в окно с беспомощной неугасимой ненавистью.

Потом, охваченные священным ужасом и бессильным гневом, затаив дыхание, слушали тяжелые вести, раздобытые где-то Фишером.

То было пламенное и потрясающее описание гибели обессмертивших себя десяти тысяч: до такой численности разрослась чехословацкая бригада в повествовании Фишера, — повествовании о том, как десять тысяч зборовских героев (то есть все добровольцы, которых невозможно было удержать в тылу и на вспомогательных работах), оставленные русскими армиями, бились до последнего патрона и последней гранаты, как даже последние из уцелевших с последней гранатой живыми бомбами бросались на врагов, чтобы подорваться вместе с ними. Если верить Фишеру, из всей славной бригады пробился едва лишь батальон.

Томан избегал встреч с кем бы то ни было.

— Что происходит? — испуганно спросил его Мартьянов, все-таки столкнувшись с ним однажды. — Почему вас до сих пор не отправили?

Доктор Трофимов, случайно оказавшийся при этом разговоре, сейчас же вскипел:

— Каждую каплю их крови жалеть надо! А наших — пусть немец лупит! Пусть выбьет из них опьянение свободой! Пусть научит порядку!

Томан бродил по улицам, и всюду его сопровождала тень одного дождливого и хмурого осеннего дня. Дня, когда с голых ветвей ветер стряхивал капли дождя, когда зябкие капли ежились в лужах на пашне и на размокшей дороге, и вода бежала по черным бороздам, по скользким канавам вдоль раскисших дорог, чтобы влиться в черную, неспокойную гладь реки.

Томан гнал от себя мысли того дня. Но без них не было у него в пустые и бесцельные часы ничего, на чем бы он мог отдохнуть. Он ненавидит, до боли ненавидит ту грубую, гнусную власть, тупую, животную, бесчувственную силу, которая перемалывает все самые прекрасные права, и все справедливое, прекрасное и человечное давит своим тяжелым, гнусным задом. Временами он понимал, что можно мстить даже злой, упрямой гибелью своей, когда человек кусается, испуская дух, и с наслаждением рвет гранатой себя вместе с врагом.

Более всего он нуждался сейчас в простом сочувствии, в спокойствии и забвении.

Поговорить бы хоть с Зуевским!

Однако Зуевский, как кандидат в Учредительное собрание, в последнее время неутомимо разъезжал. Томан каждый день заходил к нему — хотя бы справиться, не вернулся ли он. Томан вообще теперь зачастил не в лагерь пленных, а к Соне; в эти дни она стала ему единственным другом. Сидя у нее в пустом доме Зуевских, он угрюмо говорил о войне и о разгроме чешской бригады. А Соня между тем думала об опасности, грозящей революции, и о Зуевском. Когда Томан особенно падал духом, она пугалась, но мысли о Зуевском успокаивали ее. Она тоже дождаться не могла возвращения Зуевского. Его продолжительное отсутствие начинало тревожить девушку, и совместное тревожное ожидание Зуевского сближало ее с Томаном.

Однажды, когда Томан с трепетом упомянул, что и он скоро уедет, она сказала, глядя на него искренними, серьезными глазами:

— А я себе даже представить не могу, что вы уедете от нас навсегда. — С теплой улыбкой, заглянув ему в глаза, она продолжала: — Как странно! Когда-то вы были для меня противным иностранным офицером!

Томан ответил улыбкой и невесело заметил:

— Будь здесь Гриша Палушин, я бы таким для вас и оставался.

— О нет! — воскликнула Соня с просветленным взором. — Гриша сейчас… по ту сторону баррикады! А вы… Вы — с Михаилом Григорьевичем… Поэтому, — покраснев, она запнулась от смущения, — поэтому-то вы мне и…

Голос ее дрогнул, глаза расширились и сверкнули. Она закончила мысль нерешительным словом:

— …близки.

Томан был удивлен и растроган. Он уже готов был встать, подойти к ней и сказать или сделать что-то такое, о чем до сих пор никогда не думал. Соня, потупившись, перебирала на столе бумаги Зуевского. Но, прежде чем Томан осмелился выполнить свое намерение, вошла старая прислуга Фекла, принесла чай и принялась разбирать постель на ночь.

Томан смотрел на Сонин профиль, не слушая болтовни Феклы, и удивленно думал — как мог он до сих пор равнодушно ходить мимо этой девушки.

Как-то в жаркий день Галецкая вытащила Соню на реку. Она нашла пляж неподалеку от того места, где купались и загорали пленные офицеры.

И именно в этот день неожиданно вернулся Зуевский. Он очень устал телом и душой. От усталости его слегка лихорадило.

Томан нашел его там, где надеялся увидеть Соню. Фекла ставила самовар. У Томана в первый момент сжалось сердце от какой-то необъяснимой тоски, зато потом вся огромная тяжесть последних дней сразу будто свалилась с него.

— Как, вы еще не уехали? — равнодушно спросил Зуевский.

Несмотря на усталость и жар, он, казалось, смотрел на мир строго, но с удивительным спокойствием и без оттенка отчаяния.

— Борьба продолжается, — сказал он, беседуя с Томаном. — Все к лучшему. Теперь мы, по крайней мере, знаем подлинное состояние дел и правильный диагноз. Это всегда необходимо — в интересах выздоровления.