Беранек шагает по пыльной полевой дороге, которая прямой чертой связывает горизонт с горизонтом, один край земли с другим — весь этот жадно любимый мир…
Прекрасна родина моя,
И сердце бьется для тебя,
Слава тебе, родина любимая…
Юлиан Антонович, которому Беранек должен был передать письмо, уехал в поле. И Беранек пошел разыскивать его — вдоль оврагов и вымоин, из которых выплескивалась зеленая кипень кустов, по скверно запаханным краям пашен; встречались ему знакомые полевые цветы и заблудившиеся колосья — жалкие, покинутые сироты. Затем он миновал полосу несжатой пшеницы — для нее не нашлось нынче мужицких рук. Потрясающее кладбище! Почерневшие, поломанные, растрепанные стебли, пустые, выкрошившиеся колоски над реденькой трав» кой…
«Саботаж!» — цедил, бывало, сквозь зубы Юлиан Антонович, глядя на это разорение.
Он и сегодня был здесь неподалеку. Взял у Беранека письмо, просмотрел ведомость и засунул бумаги в карман.
— Ладно! — сказал он. — Передай — благодарю, мол. И сам все знаю. Ступай!
Беранек пошел.
Но этого мало было Беранеку сегодня, и он отправился в Крюковское к Степаниде Ивановне — за книжками для Бауэра.
Он даже не задержался у пасечников, которые сидели в рощице у шалаша из свежей соломы и чистили картошку в солдатский котелок, поддерживая маленький, сильно дымивший костер.
Степанида Ивановна ловила телку, бегая по саду, заросшему крапивой. Она явно застеснялась своего вида и, приглашая Беранека в дом, все одергивала грязную юбку, прижимая ее к сухим ногам.
Беранек, дожидаясь, разглядывал комнату учительницы. Ее украшали коврики, сплетенные из обрезков пестрых тканей, яркие открытки и засушенные полевые цветы и колосья.
Степанида Ивановна вернулась уже в другой юбке и в башмаках на босу ногу. Записочку, тщательно написанную Бауэром, она разбирала с трудом, но тем не менее подивилась, как хорошо он пишет.
— Он ведь учитель! — похвастался Беранек.
Она дала ему стопку школьных учебников. И так как этим исчерпывалось его задание на сегодня, а времени еще оставалось много, Беранек решил навестить мужика Тимофея.
Тимофей сидел на земле у амбара и плел лапоть.
— Как поживаете? — крикнул ему по-русски Беранек.
— Плохо…
Затем Беранек согласился войти в дом. Он молчал, потому что знал мало русских слов, На пороге избы глаза их случайно встретились, и Тимофей, в добродушном смущении, улыбнулся, блеснув белыми зубами из зарослей бороды.
— Хорошо… в плену-то? А? — сказал он, подмигивая; в уголках глаз его, прячущихся под космами бровей, пробежали морщинки, и кожа покраснела.
В избе Беранек поздоровался с Ариной рукопожатием, но сейчас же вышел следом за Тимофеем — носить воду и поливать грядку табака, притулившуюся между частоколом, заросшим крапивой, и плетеной стеной кособокого, изрядно прогнившего сарая.
Наступил вечер; Арина, вытерев стол, поставила на него керосиновую лампу. Едва ее слабый свет пробился сквозь оконца на двор и на дорогу, в избе появились еще два гостя: один русобородый, с улыбкой, разлитой по всему лицу, другой — коричневый какой-то мужичок, похожий на Тимофея. Они первым долгом поклонились иконе, потом подали руки Тимофею, Арине, а под конец и Беранеку.
— Встречайте дорогих гостей, — сказали они при этом. Арина, не отходя от печи, пригласила гостей за стол.
Тимофей вытер потный лоб, порылся в углу и налил всем в кружки мутного квасу.
— Ну, как? — спросили мужики.
— Время подошло, в солдаты забирают… Эх! — Тимофей усмехнулся коротко, хрипло и безнадежно. — Что поделать…
Гости отпили, причмокивая, квасу.
— Что ж, черт… Молодых, что ли, мало?
— Ну-у… А надоела, всем надоела…
Потом мужики, широко улыбаясь, обернулись к Беранеку.
— Видать, нашим генералам не устоять против ваших! А наша, мужицкая сила — не хочет… Хе-хе!
После долгого пути, после трудов, холодный кислый квас понравился Беранеку. Он отломил себе ломоть черного хлеба.
Тимофей тоже запихивал в рот куски хлеба, смеялся одними глазами и шутил:
— Был бы мужик царем — сало с салом бы ел, бражку бражкой запивал и на соломе вволю бы спал! Хе-хе!
Мужики степенно вздыхали:
— Был бы мужик царем — войне бы конец положил! Вот что он сделал бы…
— Проклятый немец! Земли ему, вишь, мало! Ну и дали бы ему из барской — у них много! Был бы мир, да и нам бы осталось. Всю-то и не вспашешь.
— Не хотят вот немцу ее отдавать… так он сам берет. А только скажу, коли нахватает мужицкой земли — не проглотит, подавится!
— До нашей, мужицкой, не допрет. Подавится! Малым куском русской земли подавится вместе со своим Вильгельмом.
— Хе-хе, русских-то и Вильгельму не сожрать!
— Хо-хо, на здоровье!
— Мужик всех хлебом кормит. Не немец — свои мужика-то жрут!
— Ха-ха! Нет, не дадут они мужику царем быть! Ха-ха! Сами все сало подъедят…
— И бражку выхлещут…
Тимофей встал, послонялся вокруг печи, да и махнул только рукой:
— Эх!
Усевшись на место, он воскликнул:
— А что, детушки, это знаете —
В борьбе обретешь ты право свое…
Хе-хе! Ну, пейте, гости дорогие! Выпили еще квасу.
— Умный от умного учится.
— Верно.
Беранек, допив квас и съев свой хлеб, собрался уходить. Но мужики дружно удержали его.
Русобородый, с улыбкой во все лицо, сбегал домой и принес большую зеленоватую бутылку водки.
— Чтоб перед дорогим гостем лицом в грязь не ударить, да и царского воина почтить, — сказал он.
Водку он налил всем в квас.
Тимофей смеялся одними уголками глаз и приговаривал:
— Пейте на здоровье!
Арина вскипятила чаю в большом горшке. От водки, от жарких взглядов, от тесноты избы разгорячились мужики. Их добродушным смехом вскоре заразился и Беранек, и его всего заполнило приятное чувство беспечности.
Над лампой кружилась мошкара, на почерневших бревенчатых стенах сидели и медленно ползали тараканы. Возле печи чернел жирный, как косточка сливы, прусак. Изба будто вспухла от тепла. В этой духоте мужики пили все больше, потели и терпеливо вытирали лбы и бороды. Арина, сидевшая в углу у печи, только пригубила.
Теперь громко и обстоятельно стали рассуждать про войну и про землю.
— Ох, эта война! Черт бы ее побрал!
— Немец! Это верно, без земли-кормилицы не проживешь.
— А вот в Сибири, говорят… В Сибири…
— Ну и говорят… мало ли глупостей говорят! Ни царь, ни господа наши земли немцам добровольно не дадут. Это уж точно. Они ее и мужику-то не дадут. Для себя держать норовят!
— Верно! Хе-хе! Царь-то только свое и защищает…
— Мужицкой кровушкой…
Под конец Тимофей кричал, словно бранился с кем-то:
— А земля… она ничья! Я говорю — земля, она божья!
— Эх, война… Эх, земля… Эх, беда!
Когда от косматых голов всех трех мужиков повалил пар, они взялись испытывать крепость своих ног. Поочередно топали по земляному полу, вздымая пыль.
— А я, — орал Тимофей, охваченный внезапной храбростью, — я, царский солдат… я еще и маршировать могу: ать-два!.. Левой, правой… Левой, правой… На пле-чо! Эх, черт! Батюшка-царь зовет! А я… я еще могу! Хе-хе! Могу!
Тут ему срочно понадобилось выйти.
В его отсутствие гости пристали к Арине:
— Эй, баба! Хозяйка! Гляньте, да она спит!
— Вставай! Устала? А что запоешь, как одна останешься?
Сонная Арина подошла вытереть залитый стол; русобородый шлепнул ее по полному бедру, ущипнул.
— Что тогда запоешь, а? Ничего, молодая баба с голоду не помрет! Ха-ха-ха! Найдется который-нибудь, приласкает. В тепле приласкает! Да накормит получше, чем царь Тимофея. Ха-ха!
— Накормит да наполнит! Хе-хе-хе!
— А солдаткам, Аринушка, царь, за заслуги ихних мужей, пленных дает! Бери вот этого, Аринушка! Ха-ха-ха!
