Смутившись, он помолчал, собираясь с мыслями, и отпил вина. На скулах его появились два красных пятнышка. Хотя выпил он совсем немного, голова у него слегка кружилась.
— Итак, — продолжал он, чувствуя себя в глупом положении. — Простите, у меня несколько заплетается язык... Итак, раздался стук в дверь, и на пороге появился молодой студент. Ему было лет девятнадцать, но выглядел он еще моложе. Его звали Дитер Фрей. Он был моим учеником, умный и симпатичный мальчик, — Смайли опять замолчал, уставившись куда-то в пространство перед собой. Может, то сказывалась слабость после травмы, которая заставила воспоминания всплыть перед ним.
— Дитер был в самом деле очень красивым мальчиком, с высоким лбом и копной вьющихся черных волос. Но нижняя часть его тела была поражена, скорее всего, полиомиелитом. При ходьбе ему приходилось пользоваться костылем, на который он тяжело опирался. И тем не менее в нашем маленьком университете он пользовался репутацией очень романтической личности; ходили разговоры, что в нем есть что-то байроническое и тому подобное. Я же, в сущности, не находил в нем ничего романтического. У немцев есть страсть открывать юных гениев, от Гердера до Стефана Георга — кто-нибудь обязательно носится с ними с младенческих лет. Но Дитер отнюдь не позволял так относиться к себе. В нем было какое-то яростное стремление к независимости, безжалостность по отношению к себе, которая отталкивала излишне заботливых попечителей. Эта ощетиненность Дитера проистекала не только из его инвалидности, но и из национальности, ибо он был евреем. Каким чудом он оказался в университете, я так и не смог понять. Можно предположить, что они так и не догадались, что он еврей, ибо его яркая внешность носила южный, итальянский оттенок, но на самом деле толком я так ничего и не знал. Для меня лично не было сомнений в его происхождении.
Дитер был социалистом. Даже в то время он не делал секрета из своих взглядов. Я было прикидывал возможность его вербовки, но решил, что не стоит тратить усилий на верного кандидата в концентрационный лагерь. Кроме того, он был столь раним, так остро реагировал, так бросался в глаза в силу своей живописности. Он посещал в университете все кружки и общества — дискуссионный, поэтический, политический и так далее. Во всех спортивных секциях ему предоставлялись почетные места. У него хватило силы воли отказаться от выпивки в университете, когда весь первый год студент должен был доказывать свою мужественность, наливаясь до краев.
Вот таким и был Дитер: стройный, красивый, решительный в поступках инвалид, которого обожали все окружающие, — и еврей. Он и пришел ко мне жарким летним вечером.
Усадив его, я предложил гостю выпить, от чего он отказался. Я решил вскипятить кофе на газовой плитке. Мы слегка коснулись в разговоре моей последней лекции, посвященной Китсу. Я выразил сожаление, что методы немецкой критики применяются для оценки английской поэзии, и мы заспорили — как обычно — о нацистской интерпретации понятия «декадентства» в искусстве. Дитер решительно отбрасывал ее и все яростнее осуждал и современную Германию, и, наконец, как таковой, нацизм. Естественно, я вел себя довольно сдержанно — в те дни, как мне кажется, я был куда меньшим дураком, чем сейчас. В конце концов он поставил вопрос ребром — что я думаю о нацизме? Я дал ему уклончивый ответ, что, мол, мне не хотелось бы критиковать своих хозяев, да и вообще политика не кажется мне достаточно интересным занятием. Наверно, я никогда не забуду его реакцию. Он пришел в ярость. С трудом поднявшись на ноги, он крикнул на меня: «Мы тут не шутками занимаемся!» — Замолчав, Смайли посмотрел на Гильома, сидевшего по другую сторону стола. — Простите, Питер, что-то меня совсем занесло.
— Ничего, старина. Рассказывайте, как вы считаете нужным, — одобряюще буркнул Мендел; он сидел неподвижно, положив на столешницу обе руки. В комнате не было света, если не считать языков пламени, которые бросали тени на грубую облицовку стены за их спинами. Бутылка с портвейном была на три четверти пуста; Смайли отпил немного и отставил свой стакан.
— Он с неистовством накинулся на меня. Он просто не мог понять, как я, провозглашая независимость художественной критики, мог оставаться столь бесчувственным по отношению к политике, как я мог что-то мычать о творческой свободе, когда треть Европы была в цепях. Неужели для меня ничего не значит, что современная цивилизация истекает кровью? Неужели я настолько погружен в восемнадцатое столетие, что двадцатое для меня просто не существует? Он пришел ко мне потому, что ему нравятся мои семинары и он считал меня достаточно просвещенным человеком, но сейчас он понимает, что я хуже всех прочих.
Я позволил ему уйти. Что еще мне оставалось делать? По бумагам он рано или поздно должен был попасть под подозрение — возмущающийся студент университета, еврей, который непонятным образом продолжал оставаться на свободе. Но я держал его под наблюдением. Семинар приближался к концу, и скоро начинались долгие каникулы. Через три дня на завершающем коллоквиуме он был на удивление молчалив. Понимаете, его поведение в самом деле пугало людей, и в его окружении они замыкались и молчали. Семинар завершился, и Дитер уехал, не сказав мне ни слова. Я не предполагал, что мне доведется увидеть его.,
Встретились мы через полгода. Я ездил к друзьям в Дрезден, родной город Дитера, и пришел на вокзал за пол-часа до отправления поезда. Чтобы не торчать на перроне, я решил прогуляться. В паре сотен метров от станции стоял высокий мрачноватый дом семнадцатого столетия. Перед ним за железной оградой и коваными воротами был небольшой дворик. Он был превращен в некое подобие временной тюрьмы — по окружности двора прогуливалась группа наголо остриженных заключенных, мужчин и женщин. В центре стояли два охранника с автоматами. Глядя на них, я увидел знакомую фигуру, отличающуюся ростом, которая, скрючившись, старалась не отстать от остальных. Это был Дитер. Они отняли у него костыль.
Потом, вспоминая эту картину, я понял, что, конечно, гестапо не арестовало бы самого, пожалуй, заметного студента в университете, если бы он не высовывался. Забыв о своем поезде, я вернулся в город и по телефонной книге нашел его родителей. Я знал, что его отец был врачом, так что трудностей для меня это не представило. Зайдя к ним, я нашел дома только мать. Отец уже скончался в концентрационном лагере. Она не изъявила желания говорить о Дитере, но выяснилось, что он попал не в еврейскую тюрьму, а в общую, да и то только на «период исправления». Она ждала его возвращения примерно через три месяца. Я оставил ему записку, в которой сообщил, что у меня по-прежнему хранится несколько его книг и я был бы рад вернуть их ему, если он позвонит.
Боюсь, что события 1939 года сказались на моей судьбе не лучшим образом, и я сомневался, что мне удастся еще как-то связаться с Дитером. Скоро после Дрездена мой Департамент потребовал возвращения в Англию. Сложив вещи, я снялся с места за сорок восемь часов и нашел Лондон в состоянии полной сумятицы. Я получил новое назначение, которое потребовало интенсивной подготовки, быстрой, но эффективной. Мне пришлось сразу же возвращаться в Европу и включать в работу глубоко законспирированных агентов, которых мы набирали именно на такой случай. Мне пришлось запоминать десятки странных имен и адресов. Можете представить мою реакцию, когда среди них я обнаружил Дитера Фрея.
Читая его досье, я выяснил, что он практически завербовался сам, ворвавшись в наше консульство в Дрездене и потребовав ответа, почему никто и пальцем не шевельнет, чтобы остановить преследование евреев. — Помолчав, Смайли еле заметно улыбнулся. — Дитер удивительно умел побуждать людей к действию. — Он бросил беглый взгляд на Мендела и Гильома. Оба не сводили с него глаз. — Думаю, что первой моей реакцией была досада. Мальчишка болтался у меня буквально под носом, но я не счел его достойным доверия, что косвенно подтверждалось и тем, что в Дрездене он попал в дурацкое положение. И теперь я был обеспокоен, что мне приходится отвечать за этого бунтовщика, чей взрывной темперамент может стоить жизни и мне, и другим. Несмотря на легкое изменение внешности и новое прикрытие, под которым я действовал, мне пришлось бы представиться Дитеру в той же роли Джорджа Смайли, преподавателя университета, что угрожало мне сокрушительным провалом. Начало было хуже некуда, и я уже почти решил развернуть мою агентурную сеть без Дитриха. Но в данном случае я ошибался. Он оказался прекрасным агентом.
