Наконец пришел тот благословенный день, когда кто-то приказал снять с него бинты, и он опять увидел свет серого зимнего дня. До слуха его донесся шум уличного движения за окном, и он понял, что остался жить.

Так что проблема отхода в мир иной снова стала представлять чисто академический интерес — долг, который он может отложить, пока не станет достаточно богат и не сможет расплатиться с ним по собственному разумению. Им владело восхитительное чувство, равное полному очищению от грехов. Мышление его было чистым и ясным, и он, как Прометей, окидывал взором мир. Где это ему доводилось слышать слова: «...Мышление становится отделенным от тела, и оно имеет отношение лишь к бумажному царству...»? Ему надоел свет у него над головой, потому что ему хотелось иметь перед глазами что-то еще. Ему надоел запах винограда, медовых сот, цветов и шоколада. Он хотел держать в руках книги и литературные журналы; он разучится читать, если ему не будут давать книг. Ведь о периоде, который его интересовал, написано так мало исследований, и XVII столетие было бедно созидательным критицизмом.

Прошло не меньше трех недель, прежде чем Менделу разрешили посетить его. Он зашел, держа в руках новую шляпу, а под мышкой — книгу о пчелах. Шляпу он положил на кровать, а книгу — на столик. Он ухмылялся.

— Я купил вам книгу, — сказал он. — О пчелах. Об этих маленьких умных бродягах. Она должна заинтересовать вас.

Он сел на край кровати.

— Купил новую шляпу. Просто рехнулся. Но надо же было отметить мою отставку.

— Ах да, я и забыл. Теперь вас тоже сунули на полку. — Оба они посмеялись, и снова наступило молчание.

Смайли моргнул.

— Боюсь, что не совсем отчетливо различаю вас сейчас. Мне не разрешают носить старые очки. Обещали принести новые. — Он помолчал. — Вы пока не знаете, кто напал на меня, не так ли?

— Кое-какие соображения имеются. Вроде бы, думаю, вышли на след. Беда в том, что я не знаю всего. Относительно вашей работы, я имею в виду. Вам что-то говорит название — миссия «Восточногерманского сталеплавильного предприятия?»

— Пожалуй, что да. Оно появилось тут четыре года назад с намерением завязать контакты с министерством торговли.

Мендел передал краткий отчет о разговоре с мистером Скарром.

— Говорит, что он был голландцем. Скарр мог связаться с ним единственным образом — звонить по телефону в Примроуз. Я проверил абонента. Телефон числится за «Восточногерманским сталеплавильным предприятием». Я послал человека поинтересоваться, что к чему. Их и след простыл. Ничего не осталось, ни мебели — словом, ничего. Только телефонный аппарат, да и тот вырван из розетки.

— Когда они съехали?

— Третьего января. Как раз в день смерти Феннана. — Он насмешливо посмотрел на Смайли. Тот, подумав минуту, сказал:

— Свяжитесь с Питером Гильомом в министерстве обороны и завтра притащите его сюда. Хоть за шиворот.

Взяв шляпу, Мендел направился к дверям.

— Пока, — сказал Смайли, — и спасибо за книгу.

— До завтра, — ответил Мендел, выходя.

Смайли снова лег ничком. Голова у него болела. Черт возьми, я так и не поблагодарил его за мед. Он же покупал мне его у «Фортнама и Мейсона».

Какой был смысл в том раннем утреннем вызове? Загадка эта мучила его больше всего. Смайли понимал, что это глупо, но из всех несуразностей этого дела утренний звонок волновал его больше всего.

Объяснение Эльзы Феннан было совершенно глупым и не лезло ни в какие ворота. Анна — та да; она бы мгновенно придумала совершенно правдоподобное объяснение этому звонку, но только не Эльза Феннан. На ее напряженном и умном лице ничего не отразилось, и чувствовалось, что она не хочет ничего другого, как только сохранять свою полную независимость, пусть даже изображая рассеянность. Она могла бы сказать, что вызов сделан по ошибке, могла в конце концов сказать, что там спутали день. Феннан — да, тот был в самом деле рассеян. Это была одна из тех странных несообразностей в характере Феннана, которая бросилась в глаза еще до начала разговора. Страстный любитель вестернов, неутомимый шахматист, музыкант, поклонник и знаток философии, глубокий мыслитель — и рассеянная личность. У него однажды были ужасные неприятности из-за того, что он взял с собой какие-то секретные бумаги из Форин-офис, но выяснилось, что он выкинул их вместе с «Таймс» и вечерними выпусками перед тем, как отправляться домой в Валлистон.

Не взяла ли Эльза Феннан в этом паническом состоянии на себя заботы о делах мужа? Или же она руководствовалась его же мотивами? Не хотел ли Феннан, чтобы этот ранний вызов что-то напомнил ему и Эльза унаследовала его намерения? В таком случае о чем Феннан хотел, чтобы ему напомнили, и что его жена так страстно хотела скрыть?

Самуэль Феннан. Старый мир и новый избрали его местом встречи. Еврей до мозга костей, космополитичный поклонник культуры, независимый, старательный и восприимчивый, Смайли он показался исключительно привлекательным. Дитя века, преследуемый, как и Эльза, он перебрался из своей обожаемой Германии в английский университет. В силу своих способностей он смог преодолеть недоброжелательность и предрассудки, попав наконец в Форин-офис. Это можно было считать выдающимся достижением, за которое он мог быть благодарен только своим способностям. И если он был чуть более тщеславен, чуть более не склонен соглашаться с решениями более прозаическими, чем его собственные, — стоило ли его за это ругать? В свое время он вызвал легкую растерянность, объявив, что поддерживает раздел Германии, но с этим было давно покончено; его перевели в азиатский сектор, и вся эта история была забыта. Во всем же остальном он был благороден по отношению к чужим ошибкам и пользовался популярностью как на Уайтхолле, так и в Сюррее, где несколько часов каждую неделю он посвящал благотворительности. Самой большой его страстью были лыжи. Каждый год он брал отпуск целиком и проводил все шесть недель в Австрии или Швейцарии. Смайли припомнил, что Германию он посетил только один раз — вместе с женой примерно четыре года назад.

Довольно естественно, что в Оксфорде Феннан присоединился к левым. Университетский коммунизм переживал свой большой медовый месяц, и его догмы, Бог знает почему, пришлись ему по сердцу. Возникновение фашизма в Германии и Италии, японское вторжение в Маньчжурию, восстание Франко в Испании, американские трущобы и вдобавок ко всему волна антисемитизма, захлестнувшая Европу, — не подлежало сомнению, что Феннан искал выход своему гневу и отвращению. Кроме того, партия в то время пользовалась уважением; крах лейбористов и неудача коалиционного правительства заставили многих интеллектуалов поверить, что только коммунизм может представить собой эффективную альтернативу капитализму и фашизму. Высокий подъем духа, атмосфера конспирации и товарищества как. нельзя лучше соответствовали возвышенной душе Феннана, давая ему успокоение в его одиночестве. Ходили разговоры о поездке в Испанию; некоторые из тех, кто в самом деле поехал, как Корнфорд из Кембриджа, так и не вернулись.

Смайли отчетливо представлял себе Феннана в те дни — темпераментный и серьезный, он, без сомнения, рассказывал своим товарищам, что значат настоящие страдания, чувствуя себя ветераном среди новичков. Родителей его не было в лсивых — отец его был банкиром, у которого хватило сообразительности открыть небольшой счет в швейцарском банке. Лежало на нем немного, но хватило, чтобы попасть сыну в Оксфорд и укрыться от холодных ветров бедности.

Смайли хорошо помнил тот разговор с Феннаном; один среди многих, он все же отличался от них. Отличался первым делом из-за языка. Феннан был так разговорчив, так быстр и уверен в себе. «Самый большой их день настал, — сказал он, — когда двинулись шахтеры. Они шли из Ронты[11], и товарищи решили, что сам дух Свободы спускается с ними с гор. То был голодный марш. Членам ячейки так и не пришло в голову, что участники марша могут быть в самом деле голодны, но я это понял. Мы наняли грузовик, и девочки нажарили бифштексы — целую кучу. Мы купили дешевое мясо у сочувствующего нам мясника на рынке. И поехали им навстречу. Но, понимаете, они не любили нас и не доверяли нам. — Он засмеялся. — Они были такие маленькие ростом — это я запомнил лучше всего, — маленькие и черные от угольной пыли, как тролли. Нам хотелось услышать их песни, и они в самом деле запели. Но пели они не для нас — для себя. Так я в первый раз увидел валлийцев.