В двухстах пятидесяти милях к югу от Сэддл-Уолли расположена местность, именуемая Джорджтаун. Ритм жизни в Джорджтауне меняется в 5.30 пополудни. До этого он носит степенный, аристократический сдержанный характер. Затем убыстряется — не внезапно, но с нарастающей скоростью. Обитатели здания, о котором идет речь, большей частью мужчины и женщины, обладающие и состоянием, и властью или стремящиеся к обретению того или другого, были всецело поглощены расширением сферы своего влияния.

После пяти тридцати начинались эти игры.

После пяти тридцати в Джорджтауне начиналось время военных операций.

И так шло всю неделю напролет, кроме воскресенья, когда заканчивались игры мускулами, и создатели силовых схем оставляли свое творчество до следующей недели, чтобы набраться сил на очередные шесть дней стратегических прикидок и замыслов.

Да будет свет, и свет наставал. Да придет день отдыха, и таковой приходил.

Но опять-таки не для всех.

Например, не для Александра Данфорта, помощника президента Соединенных Штатов. Помощника без портфеля и с неопределенным кругом обязанностей.

Данфорт был связующим звеном между командным пунктом, расположенным глубоко под Белым домом, куда стекалась информация от всех разведывательных служб, и Центральным Разведывательным Управлением в Маклине, штат Вирджиния. Он был глубоко осведомлен о сути того, что происходило, и, хотя никогда не вникал в детали, его решения считались едва ли не самыми важными в Вашингтоне. Хотя он официально не числился в штате Администрации, к его тихому голосу прислушивались все. И так было из года в год.

В этот обычный воскресный день Данфорт сидел вместе с заместителем директора ЦРУ Джорджем Грувером под цветущим деревом бугенвильи, растущим посреди маленького заднего дворика дома Данфорта, уставившись в телевизор. Двое зрителей пришли к тому же заключению, что и Джон Таннер в двухстах пятидесяти милях к северу: завтра утром интервью, которое вел Чарльз Вудворд, станет новостью номер один.

— Правительству придется использовать весь свой месячный запас носовых платков, — сказал Данфорт.

— Им ничего другого не останется. Кто их заставлял выпускать этого Аштона? Он не только глуп, но и выглядит глупым. Мало того, что он дурак, на него и положиться нельзя. За эту программу отвечает Джон Таннер, не так ли?

— Он.

— Ловкий сукин сын. Неплохо было бы убедиться, что он на нашей стороне, — сказал Грувер.

— Фассет убеждает нас в этом. — Двое мужчин переглянулись. — Вы видели досье. Вы согласны?

— Да. Да, согласен. Фассет прав.

— Как всегда.

На керамическом столике перед Данфортом стояли два телефона. Черный был подключен прямо к розетке, лежащей на земле. У красного была красная же проводка, которая тянулась из дома. Аппарат тихо зажужжал — звонков он не издавал. Данфорт снял трубку.

— Да... Да, Эндрю. Хорошо... отлично. Позвони Фассе-ту в Реддер и скажи, чтобы он приехал. Есть ли из Лос-Анджелеса подтверждение относительно Остерманов? Превосходно... Как договорились.

Бернард Остерман, выпускник Нью-Йоркского университета 46-го года, вытащил' лист из пишущей машинки и просмотрел его. Пробежав текст до конца, он встал. Пройдя по бортику овального бассейна, он протянул рукопись жене. Лейла голой сидела в шезлонге.

Остерман тоже был голым.

— Тебе приходило в голову, что обнаженная женщина при свете не так привлекательна?

— А ты считаешь, что похож на портрет маслом?.. Дайка. — Взяв страницы, она сняла большие солнечные очки. — Все кончено?

Берни кивнул.

— Когда дети вернутся домой?

— Их успеют позвать с пляжа. Я сказала Мэри, чтобы она позвонила мне. Я бы не хотела, чтобы Мервин в его возрасте получил возможность узнать, как выглядят обнаженные женщины' при свете. В этом городе и так хватает извращений.

— Твоя взяла. Читай. — Берни нырнул в бассейн. Минуты три он без остановки плавал от стенки к стенке, пока не сбил себе дыхание. Он был хорошим пловцом. В армии, когда он служил в Форте Дикс, был даже инструктором по плаванию. «Еврей-молния», как звали его в армейском бассейне. Но в лицо это ему никогда не говорили. Он был худ, но мускулист. В футбольной команде университета было уже не до шуток, и он был ее капитаном. До самого выпуска. Джой Кардоне говорил Берни, что взял бы его и в Принстон.

Берни только рассмеялся, когда Джой сказал ему это. Несмотря на внешнюю демократичность, которую привнесла в общество армия, — только внешнюю, Бернарду Остерману с Тремонт-авеню из нью-йоркского Бронкса никогда бы не удалось преодолеть освященные временем барьеры и стать членом Плющовой лиги. При своих способностях, учитывая, что у него была репутация джи-мена, он мог бы попытаться, но эта мысль даже не приходила ему в голову.

Тогда, в 1946 году, он просто поставил бы себя в неудобное положение. Сейчас он мог бы попробовать; времена меняются.

Остерман поднялся из бассейна по лесенке. Как хорошо, что они с Лейлой отправляются на несколько дней погостить на западное побережье, в Сэддл-Уолли. Когда им на краткое время удавалось окунуться в другую, в приятную и упорядоченную жизнь, они чувствовали близость друг к другу. Все в голос говорили, что на востоке жизнь носит куда более напряженный и лихорадочный характер, чем в Лос-Анджелесе, но было не так. Это только казалось, потому что поле действия там было куда уже.

Лос-Анджелес, его Лос-Анджелес, который означал и Бэрбанк, и Голливуд, и Беверли-Хилл, оставался таким же, когда все стали сходить с ума. Мужчины и женщины как безумные носились по лавочкам, по обсаженным пальмами улицам. Все на продажу, все сочтено и смерено, все щеголяли в оранжевых штанах и рубашках, расписанных как в психоделическом бреду.

Временами Берни хотелось увидеть кого-нибудь в костюме от братьев Брукс, в строгом черном костюме, застегнутом на все пуговицы. В сущности, это не имело для него значения, ибо он никогда не обращал особого внимания, какие костюмы носят племена, населяющие Лос-Анджелес. Может, эта мелькающая пестрота просто раздражала его зрение? Или у него начиналась полоса застоя? Он здорово утомился.

— Ну, как? — спросил он у жены.

— Очень хорошо. Но у тебя могут возникнуть проблемы.

— Какие? — Берни взял полотенце из кучки, лежащей на столе. — Какие проблемы?

— Ты безжалостно сдираешь все наносное. И это может вызвать излишнюю боль. — Не обращая внимания на улыбку мужа, Лейла ткнула в страницу. — Помолчи минутку и дай мне закончить. — Может, ты это вычеркнешь?

Берни сел в плетеное кресло, подставив жаркому калифорнийскому солнцу мокрое тело. Он по-прежнему улыбался, знал, что именно жена имела в виду, и это успокаивало его. Годы, в течение которых он подчинялся правилам своего ремесла, не лишили его способности сдирать все наносное — когда ему этого хотелось.

А теперь настало время, когда этого ему хотелось больше всего на свете. Доказать самому себе, что он еще может. Как в те времена, когда они жили в Нью-Йорке.

То были хорошие дни. Полные жизни, восхитительные времена, устремленные к цели. Ничего больше не существовало — лишь выполнить обязательства, достичь цели.

Осталось лишь несколько лестных отзывов, написанных такими же настойчивыми молодыми литераторами. Тогда его называли «проницательным», а также «тонким» и «язвительным». И как-то раз даже «выдающимся».

Этого было более чем достаточно. Поэтому он с Лейлой перебрался в мир, где магазинчики стояли под сенью пальм, где добровольно и с наслаждением они отдали свои таланты на службу бурному миру телевидения.

Хотя... когда-нибудь... Когда-нибудь, подумал Бернард Остерман, это случится снова. Он снова обретет роскошь все время неотрывно быть в мире, который сам создал. Он сделает большую ошибку, если это случится. Но очень важно думать, что он еще способен на это.

— Берни!

— Да?

Лейла набросила на себя полотенце и, нажав на подлокотник, подняла спинку шезлонга. — Это прекрасно, радость моя. В самом деле очень здорово, но я думаю, ты понимаешь, что этого никто не возьмет.