В Риме располагалась фирма по оптовой продаже (и торговле по почте) русских книг и периодики, издававшихся на Западе (так называемого тамиздата), — АЛИ (аббревиатура итальянского названия фирмы). Фирма получала дотацию из ЦРУ, и руководили ей американцы, знавшие русский язык, также, наверное, сотрудники этой «страшной» организации. Все политические и просто интеллигентные эмигранты паслись в конторе АЛИ. Встречались там друг с другом, получали в подарок книги (часто еще и воровали их в дополнение к подаренным!), получали и советы по устройству, что так важно для эмигрантов.

Группа диссидентов, приехавших в Рим раньше меня, — А. Есенин-Вольпин, Ю. Глазов, Ю. Титов с женой, Ю. Штейн с женой и другие — к моему приезду почти все разъехались из Италии: кто в США, кто во Францию. И один американец из руководителей АЛИ рассказал мне, как он с завистью смотрел на «этих русских», когда они встречались в Риме: объятиям и поцелуям не было конца. Мы, американцы, думал он, не умеем так дружить! Затем он уехал на пару недель из Рима, а когда вернулся, не мог поверить своим глазам: никто из приехавших уже не разговаривал друг с другом, и высказываясь о своих еще недавно дорогих друзьях, они употребляли такие «странные русские слова», как «подонок», «примазавшийся», «говнюк». Нет, сказал мне этот американец, мы так тоже не умеем. И добавил: «Если у нас люди на 80 процентов расходятся во взглядах, они еще могут оставаться друзьями, а у вас на 20 процентов расходятся — и уже враги!».

Американец не понимал, что дело тут было даже не в нетерпимости к чужим взглядам, а в гипертрофированной амбициозности и эгоцентризме.

Узнал я и о примечательной пресс-конференции наших знаменитостей, состоявшейся в Риме незадолго до моего приезда. Русские диссиденты были тогда на Западе еще в диковинку, и поэтому собралось очень много публики и корреспондентов. Но через несколько минут после начала конференции вспыхнул скандал. Диссиденты «стаскивали» друг друга с трибуны, и при этом слышались разные «странные русские слова». Как выяснилось, дело было в том, что диссиденты не поделили между собой — кто, сколько времени и о чем должен говорить. Более именитые с большим «партстажем» диссиденты посчитали, что менее именитые позволили себе говорить на темы, которые им были не по чину. А тут еще выяснилось, что переводчик очень слабый, и пока искали более сильного (среди старых эмигрантов), один из недостаточно именитых диссидентов, умевший прилично говорить по-английски, завладел трибуной вне отведенной ему очереди. И тут уже началась форменная свалка. Пресс-конференцию пришлось закрыть.

Я не понял тогда, точнее, не захотел понять, что передо мной был образ нашей политической эмиграции, я лишь думал, вопрошал потрясенно, куда же девалось диссидентское братство?

И подобные превращения происходили не только с политэмигрантами. В Москве, в квартире Давида Маркиша (который переправил в Израиль мою заявку) я почти всегда встречал его двоюродного брата, они были, что называется, не разлей вода и плечом к плечу сражались за разрешение на эмиграцию. И вот я встречаю в Риме этого двоюродного брата, спрашиваю его, как поживает Давид (он уехал в Израиль), и слышу в ответ: «Я с этим подонком не имею больше ничего общего!». На такое я натыкался на каждом шагу.

Позже знаменитый славист Карл ван хет Реве, директор фонда имени Герцена в Амстердаме, который, между прочим, первым издавал лучшие книги российского самиздата, в частности книги Андрея Амальрика, Павла Литвинова, Анатолия Марченко, и хорошо знавший эмигрантов из всех стран соцлагеря, напишет в польском парижском журнале «Культура» (апрель 1976 года), что в моральном отношении, по взаимной вражде «русская эмиграция самая худшая в мире, в мировой истории, может быть». И объяснит причину: «В русской эмиграции малейший успех одного воспринимается всеми как личное оскорбление».^[25]

Не лучше вели себя и так называемые экономические эмигранты. Недалеко от Витинии был найден убитым один из таких эмигрантов. Итальянская полиция начала допрашивать всех эмигрантов, живших в одном микрорайоне с убитым. Потом переводчица следователя, эмигрантка, давно уже живущая в Италии, рассказала мне, что все допрашиваемые так активно «сотрудничали» со следователем, что даже сбивали его со следа. И он однажды сказал ей в сердцах, что впервые встречает подобных людей! «У нас в Италии, — пожаловался он, — из свидетелей очень трудно выуживать показания, а ваши — ну просто из кожи лезут, и все стараются очернить подозреваемых, даже выдумывают небылицы! Каких людей, сеньора, мы пускаем в нашу страну!» — сокрушался полицейский офицер.

В Риме у меня состоялась встреча и с видной представительницей старой эмиграции — графиней Зинаидой Шаховской, бывшей тогда редактором парижской газеты «Русская мысль». Она, по ее словам, специально даже приехала в Рим, чтобы побеседовать со мной. И, как я понимал, собиралась пригласить меня работать в свою газету. Шаховская читала какие-то мои статьи в советской прессе и помещала даже рецензии на некоторые из них. Знала она, и кто был моим отцом.

— Вы не находите, что наша встреча весьма знаменательна? — спросил я ее.

— Мм-да, — согласилась она, помедлив. И в ее тоне я услышал нечто такое, что заставило меня вдруг сказать, что несмотря ни на что я не считаю себя врагом дела моего отца.

— Вы — «истинный ленинец»? — усмехнулась она. («Истинный ленинец» — это было такое течение в диссидентстве.)

— Нет.

— Марксист?

— Тоже — нет...

— Так кто же вы? — недоумевала Шаховская.

Я сказал, что просто остался верным каким-то исходным идеалам моего отца. И сказал несколько слов о конвергенции социализма и капитализма как выходе для России и мира. В связи со словом «конвергенция» Шаховская неожиданно спросила меня, как я считаю, является ли Сахаров агентом КГБ? И пояснила, что в ее газете и в другой русской периодике на Западе идет дискуссия на эту тему. Я, разумеется, высказал возмущение по поводу самого факта такой дискуссии.

— Но как же Сахарову, — возразила Шаховская, — удалось распространить по всем странам свою статью «Размышления о прогрессе», если не по разрешению и при содействии КГБ? Да и статья эта, — добавила она, — по существу защищает социализм.

Я не согласился с ней, но понял, что поколебать ее невозможно: она совершенно не понимает того, что представляет собой советская Россия и жизнь в ней.

Разговор меж тем коснулся диссидентов сахаровского крыла, и госпожа Шаховская вдруг заявила, что во взглядах этих диссидентов много русофобии, и они не хотят признавать, какую негативную роль сыграли все-таки евреи в новейшей истории России. И привела стандартный набор: Троцкий, Зиновьев, Каменев...

— Но ведь были и другие евреи, — возразил я и привел другой набор: Пастернак, Мандельштам, Гроссман...

— Их вы не трогайте! — возмутилась графиня. — Это люди р-р-русской культуры! Это фактически русские люди!

— То есть все, что дерьмо, то — наше, так? а что хорошее — то ваше? — поинтересовался я. И в итоге приглашения работать в ее газете, разумеется, не получил. О чем, между прочим, нисколечко не сожалел.

Но, слава богу, Шаховская не отменила интервью со мной, которое до нашей беседы поручила сделать сопровождавшему ее сотруднику газеты, некоему Шалдырвану.

Господин Шалдырван был в Гражданскую войну офицером белой армии, бежал с ее остатками в Константинополь. Он выглядел очень симпатичным человеком, и мы долго за полночь, по-русски, разговаривали с ним о судьбе России, и он рассказал мне, между прочим, впечатляющий эпизод, как в Гражданскую войну они, белые, взяли в плен комиссара, который все время поносил их во время допроса, и офицеры решили сжечь его. Обложили соломой и подожгли. «Так он и тут не перестал ругаться и предрекать нам погибель!». Рассказал он это к тому, какие, мол, страшные фанатики были среди большевиков.

Вскоре в «Русской мысли» вышло интервью со мной, и оно сыграло великую роль в моей судьбе на Западе. Мне неожиданно позвонил Иржи Пеликан. Я мечтал как-то связаться с чехословацкой эмиграцией 68-го года, но не знал, как это сделать, и тут вдруг гора сама пришла ко мне!