В 1989 году, как я уже говорил, у «Хердера» вышла по-немецки моя книга «Самоуправление» под названием «Россия перед выбором. Самоуправление или тоталитаризм?» Меня иные тогда спрашивали с иронией: «А третьего не дано? Например – буржуазной демократии?» Теперь уже так не спрашивают: с демократией покончено, и до тоталитаризма осталось совсем немного!

Получив в руки сигнальный экземпляр книги, я пришел к руководству русской редакции и дерзко заявил, что надо бы, как водится в таких случаях, передавать оригинальный русский текст книги по радио. Начальству пришлось согласиться: «Хердер» — это высокая марка! И я стал передавать книгу по частям, еженедельно.

Тем временем начались горбачевские реформы, направленные в сторону трудового самоуправления. Был принят закон об аренде предприятий трудовыми коллективами с выкупом их за счет прибылей, и стали вводиться выборы директоров. Я выступал в своих программах и комментариях с критикой половинчатости этих реформ. Выборы руководителей, утверждал я, должны начаться лишь после того, как предприятия станут собственностью работников, чтобы у них была заинтересованность выбирать эффективных, а не покладистых руководителей. И выкуп предприятий за счет прибылей — тоже очень опасное дело! Во-первых, большинство коллективов уже давно выкупили свои предприятия за счет безвозмездно отнимавшейся у них государством значительной части продукции (их частной собственности!), а во-вторых, большинство предприятий нуждались в ремонте, модернизации или конверсии, и коллективы могли бы тратить свои прибыли на эти цели, вместо того чтобы отдавать значительную их часть опять же государству (за аренду и в счет выкупа). Такой ход реформы, утверждал я, словно специально задуман номенклатурой, чтобы реформы эти провалить. Ну и, в-третьих, коллективы должны были бы получить больше прав на рыночное хозяйствование: на ценообразование, маркетинг и т. п. Говорил я, конечно, и о необходимости создания кооперативного кредита по регионам.

Критиковал я Горбачева и за национальную политику, в частности, за обман крымских татар, добивавшихся возвращения на родину, а потом и за преступное применение силы в Прибалтике и Грузии и за неприменение оной вовремя в Азербайджане — для пресечения армянских погромов. Я говорил, что это может привести в конце концов к полному распаду СССР. Люди в нерусских республиках видели, что империалистический дух по-прежнему сидит в российских правителях, заявляющих себя демократами. Я выступал за то, чтобы Москва опережающим образом действовала в направлении создания конфедерации республик со свободой, естественно, их выхода из СССР.

Выступал я по радио и против опоры Горбачева на номенклатуру, доказывая, что номенклатура будет блокировать проведение демократических реформ и может в конце концов свергнуть вечно колеблющегося Горбачева.

Но обстановка в стране все-таки постепенно либерализовалась. Начались поездки на Запад деятелей культуры и «прорабов» перестройки. На моих глазах произошло историческое событие: прибытие на «Свободу» первых советских представителей, режиссера и двух артистов «Ленкома», для участия в беседе у микрофона. В Мюнхене в это время проходил месячник советского театра. В коридор к проходной высыпали едва ли не все эмигранты, сотрудники РС. Ленкомовцы, напряженные, испуганные, шли по коридору, стараясь не смотреть по сторонам. Потом «прорабы» повалили к нам толпой, неплохо зарабатывая на участии в передачах!

Приехала из Москвы и телевизионная группа, чтобы снимать эмигрантскую элиту, и столкнулась с неожиданностью: предполагаемые персонажи фильма отказывались сниматься, узнавая, кто еще из эмигрантов будет в кадрах! Отказывались либо из-за испорченных взаимоотношений, либо из нежелания уронить себя, снимаясь с недостойными по рангу. Режиссер жаловался, что только двое согласились на съемку, не интересуясь, кто еще будет в фильме: Синявский и Гинзбург. Для сравнения. В апреле 1988 года чехословаки пригласили меня (с Анитой и Женей!) в итальянский городок Кортону на конференцию, посвященную 20-летию Пражской весны. И там я увидел всю чехословацкую эмиграцию, старых и новых, левых и правых, и как они радовались встрече друг с другом, как дружно проводили время, пили и пели! Конференция финансировалась фондом Фильтринелли. Кроме меня там, как и прежде, не было ни одного представителя русской эмиграции.

В 1989 году к нам с Анитой приехали первые гости из России — Лен и Люся Карпинские. С Леном мы были знакомы еще с университета. Он тогда, будучи секретарем вузовского комитета комсомола, соприкасался с моим персональным делом («строгий выговор с занесением» за отказ выполнить поручение партии и комсомола!) и старался его смягчить.

Начались поездки в Россию и с нашей стороны. И тут выявилось интересное обстоятельство: политэмигранты правой ориентации, в том числе члены НТС, получали визы на въезд в СССР безотказно, демократам же — отказывали! Я получил два отказа подряд. То есть вновь стал «отказником», но теперь — в обратном направлении!

А рвался я в Москву и для того, чтобы посетить Андрея Дмитриевича, но не успел: 14 декабря 1989 года его не стало.

Хочу напомнить здесь читателю о последнем выступлении Сахарова, состоявшемся утром его последнего дня на собрании Межрегиональной депутатской группы.

Приведу первую часть этого выступления, в которой содержится нечто подобное завещанию Сахарова и одновременно его прогноз.

«Я хочу дать формулу оппозиции. Что такое оппозиция? Мы не можем принимать на себя ответственность за то, что делает сейчас руководство. Оно ведет страну к катастрофе, затягивая процесс перестройки на много лет. Оно оставляет страну на эти годы в таком состоянии, когда все будет разрушаться, интенсивно разрушаться. Все планы перевода на интенсивную, рыночную экономику окажутся несбыточными, а разочарование в стране уже нарастает. И это разочарование делает невозможным эволюционный путь развития в нашей стране. Единственный путь, единственная возможность эволюционного пути — это радикализация перестройки» (курсив мой. — В. Б.).

Сахаров всегда писал и говорил удивительно емко и немногословно, но в приведенном фрагменте плотность достигает уже каких-то «космических» кондиций.

Обращаю внимание читателя и на то обстоятельство, что Сахаров, выступая, наверняка предчувствовал приближающуюся кончину. И это, без сомнения, побудило его сказать самое важное, что он считал необходимым сказать людям.

В начале 1990 года Лен Карпинский — он тогда работал в «Московских новостях» заместителем Егора Яковлева — по его вертушке позвонил своему бывшему следователю (который вел его дело в брежневские времена) Филиппу Бобкову, занимавшему пост заместителя председателя КГБ (Крючкова), и спросил, почему Белоцерковскому не разрешают въехать в Союз? Бобков попросил позвонить через неделю и тогда сообщил, что Белоцерковский состоит в некоем списке нежелательных лиц, «но пусть едет!». И я наконец получил разрешение, и мы с Анитой полетели на свидание с «родиной-мачехой». Это было в мае 1990 года, после 18 лет жизни за рубежом без надежды на возвращение.

Москва поразила меня сразу же, еще в аэропорту, серостью, бедностью, отсталостью. Таких темных и неуютных аэропортов, как Шереметьевский, я нигде на Западе не видел. Светлее и уютнее был даже Внуковский аэропорт, из которого я улетал в эмиграцию. И эти подозрительные носильщики с тележками и не менее подозрительные шоферы, встречающие прилетающих.

Ленинградское шоссе, на котором я так много тренировался и выступал, будучи велосипедистом, улица Горького, площадь Маяковского — все это оставалось в памяти как нечто все-таки нарядное. Теперь же все эти места предстали также серыми, скучными, чужими.

Поражали грязные и почти пустые продуктовые магазины. Впоследствии «либералы», агитируя за избрание Ельцина, кричали, что возвращение коммунистов к власти означает возвращение к пустым магазинам. Но до эмиграции в Москве и других крупных городах я не видел пустых магазинов. Мало было модных и качественных товаров, но полки не стояли пустыми. То же относилось и к продуктам.