Чтобы не вдаваться каждый раз в долгую «философию», русским говорю, что я — еврей, а евреям, особенно националистичным, — что русский.

Если бы я родился и жил, скажем, в США, то никаких проблем с национальной принадлежностью у меня бы не существовало. Был бы просто американцем, гражданином страны.

Национальный вопрос меня в целом мало волнует. Любой национализм в конечном счете — тупик. У больших народов он опасен, близок к фашизму, у малых — жалок и смешон. В том числе и национализм еврейский. Антисемитизм задевает меня главным образом потому, что ущемляет мое человеческое достоинство и гражданские права, ну и как всякая ложь, как орудие фашизма.

«Фашизм — это ложь, изрекаемая бандитами!» — как гениально просто определил Эрнест Хемингуэй.

Чуждо мне и такое понятие, как национальная гордость. «Наши предки Рим спасли!». Гордиться можно только собственными достижениями детей.

А вот что я считаю достойным внимания, так это вопрос о праве на самоопределение народа и личности. Я — безусловный сторонник такого права, включая право народов на создание собственной государственности, т. е. на выход народа из государства, в которое он ранее был встроен. Там, откуда нет свободного выхода, нет и свободы! Я так это формулирую: «В цивилизованном, демократическом обществе есть только два места, откуда нет свободного выхода: тюрьма и сумасшедший дом!». Россия в этом отношении была и остается «синтезом» того и другого.

Примечательным событием того последнего на родине года стал звонок Сергея Михалкова. Дело в том, что моя первая жена (и мать моего старшего сына), желая помешать моему выезду, не давала мне бумагу для ОВИРа об ее отношении к моему решению эмигрировать, о наличии или отсутствии у нее материальных претензий ко мне. Сделать это она должна была согласно закону, так как с нею оставался мой несовершеннолетний сын. Без такой бумаги ОВИР не принимал заявлений о выдаче разрешения на эмиграцию.

Такую же бумагу должна была дать и моя мать, и она это сделала, написав, что не возражает против моего выезда, хотя она рисковала, что ее после этого могут выбросить из кремлевской больницы.

Ветераны научили меня, как преодолеть сопротивление бывшей жены: надо отправить письмо ее начальнику по работе и потребовать, чтобы он принудил свою подчиненную выполнить требование закона — дать отношение в ОВИР. В противном случае надо пригрозить начальнику, что ты предашь дело огласке в западной прессе. Моя бывшая жена работала тогда в Союзе писателей РСФСР под началом у великого «гимнописца».

Я последовал совету моих товарищей — отправил Михалкову письмо. И вскоре раздался телефонный звонок — я услышал в трубке знакомый, заикающийся голос Сергея Михалкова. Он, нервничая и заикаясь больше обычного, сказал мне, что моя бывшая жена выдаст мне отношение для ОВИРа, и затем, используя отборную «ненормативную лексику», высказал свое отношение к моему желанию эмигрировать. Он был взбешен моим решением и предполагал, видимо, что его брань останется без ответа. И по телефону я ему, конечно, не нашелся что сказать, послушал, послушал и положил трубку. А потом написал ответ, который одновременно пустил в самиздат. Письмо это было аннотировано в «Хронике текущих событий» и вошло в книгу знаменитого тогда корреспондента Би-би-си в СССР Дэвида Бонавия «Саша Толстяк и городской партизан», написанную по впечатлениям от жизни в России. Передавалось письмо и по «вражеским радиоголосам». Приведу его несколько сокращенный текст.

Своим гневным монологом в разговоре со мной по телефону Вы натолкнули меня на мысль высказаться по поводу моего решения выехать в Израиль.

«Я уверен, — кричали Вы мне, — что услышу ваш голос по «Голосу Израиля»! Вы будете оттуда поливать нас грязью, а я сейчас вас поливаю!». И Вы, действительно, выплеснули на меня ушат подзаборной брани, вполне достойной человека, которого «вырастил Сталин». И вот я решил написать Вам это письмо, чтобы не заставлять Вас долго ждать.

Итак, Вы безмерно возмущены моим решением уехать в Израиль. А чего еще можно было ожидать от Михалкова?! — удивляются многие. И это, конечно, верно. Но все-таки я считаю, нельзя оставлять без ответа подобные вещи. Вдуматься только, человек, причастный ко всему, что породило в стране позор антисемитизма, человек, слагавший гимны Сталину в то время, когда расстреливали писателей, членов антифашистского комитета советских евреев и пытали «врачей-отравителей», имеет сейчас «смелость» возмущаться желанием евреев уехать в свою страну. К этому возмущению поэта Михалкова очень подходят известные слова Михаила Калика: «Соловей, соловей! Слышу топот твоих копыт!»^[16].

«Надо было работать, а не тунеядствовать!» — обличали Вы меня по стандартному штампу.

...За Вашим возмущением и оскорблениями угадывается также и Ваше смятение перед тем фактом, что поток людей, добивающихся выезда в Израиль, непрерывно нарастает изо дня в день. Уезжают известные артисты, художники, инженеры, ученые. И в этом ряду мой случай для Вас, как я понимаю, хотя и не очень значителен, но неприятен своей символичностью.

«Вы позорите своего отца! — кричали Вы мне. — Он вернулся из Америки, чтобы участвовать в революции, а вы уезжаете на Запад, чтобы пресмыкаться перед всякой сволочью!».

...Вы помните нашу последнюю встречу в Доме литераторов на похоронах моего отца? Вы выразили мне тогда свое соболезнование и поспешили вернуться к руководству советской литературой, а я с пятью-шестью стариками, друзьями и родственниками отца, провожал его гроб в крематорий. И вот, в крематории меня вызвали к канцелярскому окошку и предложили заполнить очередную анкету. Я написал фамилию отца и вернул бумагу обратно, но... «Национальность?» — потребовали из окошка. Я привык к этому вопросу в анкетах и документах нашей интернациональной страны. Я отвечал на этот вопрос даже в анкете для желающих купаться в бассейне, но тут, в крематории! «Еврей!» — закричал я в окошко. Вот и все, что оказалось необходимым сказать о моем отце у его последней черты.

И я хочу уехать из этой страны, чтобы перестать быть гражданином «пятого сорта». А самое главное, я пришел к выводу, что не могу быть здесь полезным ни самому себе, ни еврейскому, ни русскому народу».

Забегая вперед, хочу заметить, сколько неуважения к людям надо было иметь В.В. Путину, чтобы поручить Михалкову сочинить новый текст гимна! И какую бездну бесстыдства продемонстрировал этот человек, сподобившийся заменить славословие Сталина словами о Боге, хранящем Россию! Один только этот эпизод с гимном говорит о том, какой смердящий режим установился сейчас в стране.

Был еще и другой по-настоящему трагический звонок. Позвонил мне мой старший сын и произнес длинный и гневный монолог о том, что он, узнав о моем намерении эмигрировать, отрекается от меня, ничего от меня принимать не будет и знать меня больше не хочет! Ему было тогда 16 лет. Как я уже говорил, мы с ним очень дружили, ходили вместе в походы, катались на лыжах. Он был не по возрасту умен и глубоко вникал в мои идеи. Учился в математической спецшколе, и именно от него я впервые узнал о еврейской эмиграции: он присутствовал на проводах своих товарищей по школе, уезжавших с родителями в Израиль. Однажды, после того как я рассказал ему о своих приключениях, он заметил, что при такой жизни мне впору было бы и самолет угнать! Он имел в виду нашумевшее тогда дело «самолетчиков», группы «отказников», пытавшихся угнать в Ленинграде самолет и улететь в Швецию, чтобы уже оттуда перебраться в Израиль.

И вот после всего этого — отречение от отца! Потом, когда я уже выехал за границу, сын передал мне через своего друга, что он боялся, как бы моя эмиграция не помешала ему поступить в физтех, где он хотел учиться. Он знал, что мой телефон прослушивается, и говорил для «них». Передал также, что понимает мое решение и сам постарается приехать ко мне после окончания института.