Люди, слабо разбирающиеся в психологии, не способны себе представить, как тлетворно сказывается на формировании характера детей и подростков подчиненность, зависимость учителей от директора, страх перед ним. Когда директор заходит в класс, и учитель, стараясь не подавать вида, внутренне напрягается, волнуется, ученики все это прекрасно чувствуют и видят. Достойное положение учителя будет способствовать воспитанию чувства собственного достоинства и у учеников, одного из важнейших качеств свободного человека, до сих пор очень слабо развитого в России.

Единственно действенное воспитание — это воспитание примером. Нотации и агитацию дети и подростки пропускают мимо ушей, но зато они обладают острой подсознательной способностью чувствовать, что собой на деле представляют их воспитатели, будь то учителя или родители. И принимают в себя в той или иной мере их истинные качества. Жулик имеет очень мало шансов воспитать своего ребенка честным человеком, а лакей — гордым, как бы они ни старались.

О значении внутренней демократии (и не только для школ) мы еще будем говорить дальше. Пока же, забегая вперед, скажу, что школы, которые я конструировал в своем воображении, я воочию увидел потом, оказавшись в эмиграции, в Германии, Швейцарии, Голландии, так называемые «вальдорфшуле», и такие же школы-интернаты, и детские сады. Они принадлежат учителям или воспитателям и являются, по существу, кооперативными заведениями с полной внутренней демократией. Никакими директорами-единоначальниками там не пахнет. Выбираются на определенный срок старосты или председатели педсоветов, которые составляют расписание уроков, занимаются хозяйственными вопросами, текучкой, готовят общие собрания, школьные праздники и т. д. Общие собрания учителей решают все главные «законодательные» вопросы: определяют бюджет школы, распределение доходов — на общие нужды школы и на заработную плату; определяют педагогические принципы и методику, часто с привлечением представителей родителей учеников; решают вопросы распределения нагрузки среди учителей, их приема и увольнения (!).

Особенно поразила меня такая деталь: зарплата учителей в этих школах зависит от их семейного положения! У кого больше детей или вообще иждивенцев, тому совет учителей прибавляет зарплату. То же самое, если кто-то в семье тяжело заболел, или пожар случился, или новое жилье пришлось купить-нанять в связи с увеличением семьи.

Преподавание в этих школах, как правило, опирается на принципы Рудольфа Штейнера — педагога, философа, психолога, архитектора, создателя антропософии и гениального человека. Главная цель преподавания состоит в выработке самостоятельности мышления учеников, раскрытии их творческих потенций, воспитании внутренней свободы, ну и конечно, чувства собственного достоинства.

Слава у этих школ такая, что люди в очередь записываются, чтобы определить туда своих детей. И моя дочь была в таком детском саду (в Мюнхене) и в школе-интернате (в Швейцарии). Сначала она ходила в государственный садик при университете. Неплохой был сад. Но мы переехали, и стало нам до него далеко. Отдали дочку в частный детсад. Меня он сразу удивил: теснота, духота, и у воспитательниц кислые лица людей, не любящих свою работу. И начались скандалы: дочь не захотела туда ходить. И тут нам кто-то посоветовал кооперативный детсад, от «вальдорфшуле». Уже только увидев воспитательниц, я понял, что это нечто совсем другое. И действительно, дочь буквально бежала в этот садик. Воспитательницы были такие милые, простые, заботливые, что и сам бы туда пошел!

Но я должен оговориться, что я против платного обучения, а значит — и против кооперативных школ. Еще долго в обществе будет немалое число людей, которые не смогут платить за учебу своих детей. Вдобавок к этому у учителей в кооперативных школах неизбежно возникает стремление смотреть сквозь пальцы на не желающих учиться или плохо ведущих себя детей, натягивать им троечки, чтобы не возмущать их родителей, не терять учеников. Ведь каждый ученик — это доход для кооперативной школы. Получается та же процентомания! Пока кооперативных школ не очень много и для них хватает состоятельного населения, как сейчас в Европе, упомянутые негативные черты не сильно сказываются, но если все школы перевести на кооперативную основу, положение, думаю, изменится в худшую сторону: появится необходимость удерживать учеников в школе во что бы то ни стало.

Школы должны находиться на государственном финансировании, но при полной внутренней демократии, включая распределение фонда зарплаты по воле учителей.

Начав тогда думать над подобными вопросами, я уже не переставал размышлять над ними всю свою последующую жизнь, на которую, в свою очередь, влияла эта работа. Тяжелое положение народа, идиотизм жизни подталкивали мои размышления.

Потеряв возможность работать в школе, т. е. потеряв вторую специальность, я какое-то время зарабатывал себе на жизнь ногами: сделался «нелегальным» профессиональным спортсменом, велогонщиком. Легальных профессионалов в СССР не существовало. Я числился тренером, получал за это зарплату, которую отрабатывал в гонках (на шоссе) за команду «Локомотив», в которой я состоял со времени работы в железнодорожной школе рабочей молодежи.

В качестве велогонщика впервые после войны побывал в отдаленных от Москвы местах — Узбекистане, Карелии, Львове.

Поразил меня Узбекистан, поразил своей нищетой и отсталостью. Я уже тогда слышал в Москве, что, мол, все нерусские республики паразитируют на России и люди там живут много богаче, чем в русских землях. Действительность резко расходилась с этими представлениями.

Жили мы в Самарканде, там проходил предсезонный тренировочный сбор и потом весенняя многодневная велогонка. Большая часть Самарканда состояла из маленьких, примитивных глинобитных домиков. Как правило, в них не было электричества и никаких других удобств. Полы были земляные, крыши плоские.

Люди, лошади, ишаки, собаки — все выглядели нищими и грязными. Когда на улице к нам подходил человек что-нибудь спросить, мы не могли сразу определить, нищий подходит или обыкновенный человек. Очень жалко было собак. Они бродили, с трудом передвигаясь, какие-то плоские от голода, заглядывая людям в глаза и вздрагивая от каждого направленного к ним движения. Подобное количество брошенных собак и кошек я увидел потом в Москве после начала «строительства» в России нового «светлого будущего».

Магазины Самарканда стояли полупустые, особенно продуктовые. Рабочие и служащие несли с работы даже хлеб. Его специально продавали на заводах, так как в городе, в открытой продаже хлеб достать было очень трудно. К нам в комнаты постоянно приходили женщины из близлежащих домов, предлагая постирать белье, одежду за банку сгущенки для своих детей. Нам сгущенку выдавали для кофе, для чая.

Один из тренеров, помню, сказал мне в сердцах, один на один конечно: «Когда видишь все это, хочется бросить им партбилет!».

Жили мы в помещении железнодорожного техникума. Однажды кто-то из нас машинально спросил местного рабочего паренька-железнодорожника:

— Ну, как вы тут живете?

И получил в ответ:

— Это вы в Москве, может быть, живете, а мы здесь только существуем!

Пареньку было лет шестнадцать.

Ну, а уж в узбекской провинции нищета стояла совсем кричащая. В Средней Азии мертвецов хоронят в маленьких глинобитных домиках-склепах, и когда мы ехали по шоссе и появлялся впереди какой-нибудь поселок, издали трудно было понять, что это — селение или кладбище? А однажды нам пришлось вернуться с тренировки, так как в селах на нашем пути разразилась эпидемия холеры.