Охрана замка Шенау, как я потом узнал, была организована не случайно. Незадолго до нашего приезда на автобус с эмигрантами было совершено нападение группы палестинских террористов, несколько человек было ранено. И в замке-то нас держали, чтобы легче было охранять!
Другое яркое впечатление. После завтрака к нашей группе подошел раввин с бело-голубым платком на плечах и пригласил всех, кто хочет, в молельную комнату — сотворить утреннюю молитву. И многие пошли — недавно сдавшие партбилеты члены партии, комсомольцы и «беспартийные коммунисты». Двойственное чувство вызвала у меня эта картина. С одной стороны, конечно, свобода, бля! А с другой — нового вида партсобрание!
И еще одним запомнившимся событием была беседа с представителем израильского «Шинбета», знаменитой израильской разведки. Когда я сказал администрации замка, представителям «Сохнута» (Министерство абсорбции Израиля), что не хочу ехать в Израиль, мне ответили, что в этом случае я должен переговорить с представителем «Шинбета». Так прямо и сказали: «Шинбета»! Представитель этот оказался добродушным средних лет человеком, говорившим по-русски с каким-то славянским акцентом. Он пригласил меня прокатиться до ближайшего кафе и там «спокойно побеседовать». Я согласился, но с неприятным чувством. Даже демонстративно, при шинбетовце подошел к жене и сообщил о приглашении. Здорово запугало нас родное ГБ, теперь стыдно вспоминать о своей трусости. «Агент «Шинбета»», едва заметно усмехнувшись, успокоил мою жену: «Мы, я думаю, ненадолго!». Для него моя реакция, очевидно, не была внове. Мы выехали из замка на шоссе и вскоре остановились около придорожного кафе. Официантка, красивая, опять же крестьянского типа девушка в расшитом платье с широкой длинной юбкой подала нам по чашке кофе с рогаликами, кубиками масла и медом. Рогалики эти, я потом узнал, были знаменитыми французскими круассанами!
Я повторил шинбетовцу, что хочу ехать в Италию, в Рим, а потом — в Англию, объяснил откровенно — почему. Из-за своих политических интересов. О том, что жена русская, говорить не стал: уже знал, что это не было существенно. Многие смешанные семьи уехали в Израиль, нормально там устроились и жили. Шинбетовец меня прекрасно понял, не отговаривал, только сказал с легким-легким упреком, что в Израиле уже известно мое имя как одного из «смелых активистов еврейского (он тут чуть нажал) движения».
И оказалось, что я не первый у него такой «клиент». «Вы, наверное, к Юрию Штейну едете, родственнику Солженицына! — щегольнул сотрудник «Шинбета» своей профессиональной осведомленностью, действительно, меня немного этим удивив. — Я с ним знаком, хороший парень! Передавайте ему привет от меня!».
Мы с шинбетовцем еще немного поговорили о положении в Советском Союзе, и он отвез меня в замок. Контраст с советскими реалиями и с КГБ был, конечно, впечатляющим.
В Шенау мы пробыли два дня, потом несколько дней прожили в Вене в пансионе, куда нас поместила американская организация «Хаяс», взявшая нас под опеку и на содержание, как и всех, кто не ехал в Израиль. Интересно, что финансировал «Хаяс» знаменитый американский еврейский фонд «Джойнт». Тот самый, который финансировал создание еврейских сельскохозяйственных кооперативов в Крыму в начале 20-х годов, за что удостоился благодарности от Ленина, а при Сталине, в 50-е годы, был объявлен антисоветской сионистской организацией, филиалом ЦРУ, за связь с которой сажали и расстреливали людей, евреев, при том что никакой связи на деле, разумеется, не существовало.
Вена мне представилась чопорной, стерильно чистой, немного даже сонной. Витрины, товары в магазинах подавляли своей роскошью. И в Вене я впервые столкнулся с неожиданным психологическим феноменом. Раньше, приезжая в новые области, особенно в западные, «заграничные» (Прибалтика, Закарпатье), я остро воспринимал их новизну и наслаждался этим, представлял себе, как там жили люди раньше. А теперь, попав на настоящий Запад, я вдруг перестал испытывать радость и наслаждение от новизны. Я перестал ее остро ощущать, словно между мною и окружающим миром появилась какая-то пелена. И мир за этой пеленой (тоски? отчужденности?) потерял свои краски, или они очень потускнели. Давило ощущение, что это все чужое и чужим останется. И это происходило только из-за того, что я не имел возможности вернуться на родину, не был ни туристом, ни гостем, а был эмигрантом, до которого никому нет дела, как до нищего. Отсутствие хорошего знания какого-либо западного языка еще больше усиливало эту «пелену» отчуждения.
В венском «Хаясе» произошла неожиданная встреча с семьей эмигрантов из Москвы, в которой было двое детей — сын и дочь. Сын, юноша лет шестнадцати, услышав мою фамилию, подошел ко мне и сказал, что он учился в Москве в одной школе и в одном классе с моим старшим сыном Сергеем, который просил его разыскать меня и сообщить, что он отрекался от меня по телефону для прослушивателей из КГБ, чтобы эта организация не помешала ему поступить в физтех, но что он понимает меня, любит и постарается приехать ко мне после окончания учебы. Я был, разумеется, счастлив это услышать.
Потом мы подружились с этой семьей. Глава семьи, крупный инженер-энергетик, был очень славным человеком, литовским евреем с удивительно необычными и красивыми именем и фамилией: Эзра Иодидио. Его родители выехали в начале войны в Россию, в Москву, где он после этого учился и жил.
Когда набралась приличная группа эмигрантских семей, желавших ехать в Америку, сотрудники «Хаяса» посадили нас в поезд, шедший в Рим. Днем мы ехали через Альпы, не отрывались от окон, но по Италии проезжали ночью и в Рим прибыли утром.
Рим поразил полным контрастом с Веной. Вышли мы на привокзальную площадь, и сразу почувствовали вокруг легкую и светлую атмосферу, что-то похожее на Грузию. В Риме были такие же, как и в Вене, изобильные витрины, а люди были одеты, пожалуй, даже лучше, ярче, но все вокруг было как-то проще, раскованнее, даже по-родному безалаберно. Живее были лица, громче речь, много толчеи, хватало и мусора. Ну и тепло и солнечно было, как весной, хотя на дворе стоял ноябрь. И это первое общее ощущение простоты, открытости, теплоты не ослабло со временем. Но и в Италии сохранялась пелена отчужденности, хотя она ощущалась там не столь болезненно, как в Австрии.
При выходе с вокзала в город произошел поразительный инцидент. Мы увидели вокруг много полиции и полицейских автобусов, и встречавшие нас служащие римского «Хаяса» объяснили, что в городе забастовка транспорта, и поэтому мы должны подождать, пока приедет хаясовский автобус. И тут я вдруг услышал, как приехавшие с нами эмигранты начали возмущаться: «С жиру бесятся! Коммунисты все! Злоупотребляют свободой, их бы в Советский Союз!» и т. п. Я что-то сказал, если бы, мол, они не бастовали, то и жили бы как в СССР, но на меня посмотрели с удивлением, как на дурачка. В мое сердце тогда закрался ужас. В России все стенали: нет свободы! а тут — «злоупотребляют свободой»! И это только сойдя с поезда и ничего не зная о стране, о положении и требованиях забастовщиков! Комментировать такое я просто не в состоянии, тут бездна открылась, бездна эгоизма, от которого гибнет Россия!
В Риме мы прожили 11 месяцев — огромное время, и Италия стала моей второй родиной. Когда я попадаю в Италию, то испытываю настоящую ностальгию.
Первую неделю мы, как и в Вене, жили в пансионате, а потом, закончив оформление в «Хаясе», переехали в квартиру, где еще жили Штейны. Квартира их находилась в маленьком рабочем предместье Рима — Витинии. Великолепная была двухкомнатная квартира, с большими светлыми комнатами, балконом, большой кухней и ванной. От «Хаяса» мы получили деньги на оплату квартиры плюс деньги на питание. Потом мы поняли, что по западным меркам это было немного, но нам вполне хватало. Питались мы лучше, чем в Москве. Кроме того, для эмигрантов были организованы бесплатные курсы английского языка.
В Нью-Йорке, где я начал работать на «Свободе», я стал вести серию передач «Первые впечатления», и, естественно, одними из первых были передачи об Италии. Приведу здесь в сокращении текст передачи, которую я назвал: «Италия и итальянки».
