И тогда Мешков понял, что она не любит и не сможет полюбить его. У Беллы не возникло того большого искреннего чувства, которое цементирует взаимоотношения мужа и жены. Конечно, это было горько сознавать, но что можно поделать. И Мешков не стал больше заходить в детский сад за Олежкой.

— Я не хочу, чтобы она принесла себя в жертву. Но я, наверно, по-прежнему ее люблю, — признался он. — Ведь сие, как говорится, от человека не зависит. По-прежнему хожу иногда в город и смотрю издалека, как она гуляет с сыном. А сегодня не пришла за ним в садик. И дед не пришел. Я подумал, не случилось ли чего, поговорил с воспитательницей и выяснил, что Олег заболел.

Мешков вздохнул:

— Жалко мальчонку. И ее жалко. Как бы хотелось им помочь. Сейчас и вообще…

Стахов задумался. Он тоже любил Беллу, но иначе, наверно. Он не намерен отступаться от своего. Он-будет драться за свою любовь. Словно из тумана перед ним встали прекрасные глаза Беллы. Что они хотели сказать ему? Он решил во что бы то ни стало узнать это. Только бы скорее попасть домой. Он сделает все, чтобы вернуть Беллу, чтобы снова чувствовать ее доброту, отзывчивость и преданность…

Приемник хоть как-то связывал летчиков с внешним миром. Вечером, забравшись в кабину, они включили его, чтобы послушать последние известия.

Мир по-прежнему жил пестрой, напряженной жизнью. Как все военные люди, летчики выделяли из общей информации последних известий факты, связанные с военными приготовлениями в странах капиталистического лагеря. Не могло не беспокоить, что начальники штабов вооруженных сил США выступили против заключения соглашения с Советском Союзом о частичном запрещении испытаний ядерного оружия, что в Южном Вьетнаме находятся десятки тысяч американских солдат и офицеров, а на английскую военно-воздушную базу в Колтисхолле с официальным визитом прибыла эскадрилья западно-германских ВВС; что на юго-востоке США проходят крупнейшие военные маневры «Быстрый удар III». В общей сложности в этих маневрах принимают участие 100 тысяч человек.

И вдруг летчики услышали сообщение: потерпевший аварию сейнер взят на буксир и успешно выведен из опасной зоны. На берегу в населенных пунктах своевременно приняты все необходимые меры предосторожности. Жертв нет. Все ценное вывезено из зоны затопления. Неоценимую помощь морякам в спасении сейнера оказали невернувшиеся на базу военные летчики Уваров и Стахов. Организованы поиски пропавших без вести летчиков.

Уваров и Стахов переглянулись. Командир эскадрильи как-то совсем по-особому подмигнул Юрию. «Может быть, так подмигивают отцы своим взрослым детям, желая подбодрить их», — подумал Стахов, готовый в эту минуту расплакаться, как ребенок.

Стахов не любил рассказывать о своем прошлом. Ничего интересного в нем не видел. Жил вдвоем с матерью, изредка, по праздникам, получал поздравительные телеграммы от отца, у которого была другая семья. Отец посылал и деньги, но мать отказывалась от них, хотя сама зарабатывала немного, ведя секретарские дела в областном суде.

Она была гордой, хотела навсегда вычеркнуть из своей жизни и из жизни сына этого горько обидевшего их человека. Мать понимала, что мальчику трудно без отца, и всю силу своей любви отдала сыну. Она готова была выполнить любое его желание. Каждая его детская прихоть становилась для нее законом. Она до полуночи перепечатывала на машинке какие-то материалы, чтобы заработать деньги на очередную покупку сыну. В минуты слабости она называла Юрия сиротинкой и готова была заласкать его.

Как-то, уже будучи школьником, Юра попытался узнать об отце больше, чем ему было о нем известно, но мать вдруг разрыдалась и проплакала весь день. Ей было обидно и неприятно из-за того, что Юрий интересовался отцом. А однажды совсем — случайно он услышал, как мать в разговоре с почтальоном назвала отца негодяем. Он понимал материнскую обиду на отца и готов был горой встать за маму, но слова эти тогда очень огорчили Юрия. Когда он повзрослел, когда немного узнал жизнь, ему почему-то стало жалко отца, то ли заблудившегося среди жизненных дорог, то ли понявшего, что не сможет жить без человека, которого встретил на войне. Став взрослым, поняв сложный, неуживчивый характер матери, Стахов стал иначе смотреть на разрыв между родителями, несколько смягчился, оттаял, но души своей никому уже не открывал. В ней был такой сумбур, что самому не хотелось заглядывать туда.

Как-то возвращаясь из отпуска поездом к себе в полк, Стахов оказался в купе с почтенной дамой, ехавшей вместе с семилетним сыном — упитанным щекастым пареньком, которого она называла лапушкой. Лапушка не отличался послушанием и сдержанностью, говорил всякие благоглупости, критиковал все и вся: и вагон, и еду, которой мать кормила его чуть ли не с ложечки, и станции, и проводницу, которая плохо убрала купе и не предложила купить печенья к чаю. А мать умильно глядела на него и поддакивала.

— Какие нынче разумные пошли дети, — говорила она попутчикам, явно имея в виду своего лапушку.

А Стахову было стыдно. Он видел в этой почтенной даме свою мать, а в самоуверенном и немного развязном парне, эгоисте первой руки, — самого себя. Таким он был в детстве. И не только в детстве.

Да, ему совестно было заглядывать к себе в душу.

Теперь он думал, что это все-таки нужно было бы сделать. И порядок в душе нужно было бы навести. Тогда, возможно, его дальнейшая жизнь была бы более складной. Он бы раньше увидел, как трудно жить этаким себялюбцем.

Одиночество для Стахова становилось все более невыносимым. Все чаще вспоминал он слова французского летчика — писателя Сент-Экзюпери: «Единственная настоящая роскошь — это роскошь человеческого, общения». Ему вдруг захотелось сейчас же, немедленно, открыть всего себя перед Уваровым, выговориться, излить душу. Но он постеснялся это сделать.

…Рана на лбу Стахова уже не болела, и он все свободное время посвящал поискам пищи. Дело это было не простое: море кишело рыбой, раками, моллюсками, но поймать их голыми руками не удавалось. И тогда летчики занялись подводной охотой.

Из рулевой тяги сделали гарпун, из очков — подобие маски. Тут пришлось, конечно, залепить в них дырочки для воздуха стеарином, которым была залита коробка с бортпайком. Гофрированная трубка от кислородной маски вполне заменила дыхательную.

Маленький островок оказался огромной горой, уходящей своим основанием в неведомые глубины моря. Стахову даже жутко сделалось, когда он повис над темневшей внизу бездной.

Летчик поплыл к рифу. Здесь подводные берега были отложе, со множеством расщелин, из которых тянулись зеленые водоросли. Виднелись стаи мелких серебристых рыбешек. Бить их острогой — что стрелять из пушки по воробьям.

Целых пятнадцать минут пробыл Стахов в воде, но ни одной рыбы не подстрелил. Они уплывали раньше, чем он приближался к ним с гарпуном. Выбираясь на берег, он увидел камни, облепленные двухстворчатыми продолговатыми раковинами. Это были съедобные моллюски-мидии. Ну что ж, это тоже пища.

Не повезло и Уварову, впервые спустившемуся в подводное царство. Он был так потрясен увиденным, что забыл об охоте. А потом потерял гарпун. Пришлось делать новый. Наконечником для гарпуна послужил трехгранный напильник, с другого конца к нему привязали длинный, тонкий и довольно прочный электропровод. Наконец летчикам удалось добыть к обеду жирных бычков. А потом им попался крупный морской окунь.

С питанием они как-то выходили из положения, а с куревом было худо. Попробовали курить сушеные водоросли, но от них начинался такой кашель, что выворачивало наизнанку.

— Трудно, конечно, придумать лучшие условия, чтобы бросить курить, — сказал однажды Уваров.

— Может, этим воспользоваться, — ответил Стахов, вспомнив вдруг поправку, внесенную космонавтами в песню «Четырнадцать минут до старта».

— Поддерживаю предложение. — Майор повертел в руках трубку, потом присел на корточки и набил ее песком.