Вот и опять он вспомнил Беллу. Наедине с собой он ни о чем другом не мог думать. Словно несговорчивый стрелочник, поселившийся в его голове, то и дело переводил стрелки мыслей на Беллу. Стахов просто не узнавал себя.

«Что же я наделал? — подумал Стахов, увидев, как зажегся свет в одном из окон, и тень Зины на занавеске. Закинув округлые руки, девушка вытащила шпильки. Тяжелые волнистые волосы упали на плечи.

Она стала собирать их в пучок. Стахов вспомнил, как однажды в клубе отпустил Зине шутливый комплимент, сказав, что лошадиный хвостик ей очень к лицу. И вот теперь она, как видно, тоже вспомнила об этом. В душе Стахова родилось чувство протеста.

Тень мелькнула в окне, и через минуту Стахов услышал стук каблуков по каменному полу вестибюля.

«Уйти. Надо немедленно уйти». Стахов рванулся с места и юркнул за выступ сарая, что стоял в пяти шагах от крыльца, прижался к стене.

Зина выглянула из подъезда.

— Юрик, — тихо позвала она, оглядываясь. Стахов старался не дышать.

— Юра, — повторила она чуть громче и с оттенком плохо скрытого раздражения в голосе. Ей, видимо, казалось, что Стахов не вовремя затеял эту нелепую игру в прятки.

Юрий не отвечал. «Неужели она заметит меня? — подумал он, и сердце в эту минуту билось у него резкими тревожными ударами. — Только бы не заметила. Только бы не пускаться в дурацкие объяснения».

— Юра, — еще раз уже как-то неуверенно позвала Зина. — Ну куда ты запропастился. Господи!

Она постояла с минуту, прислушиваясь, переступила с ноги на ногу, прижимая к груди разметавшиеся волосы, и снова позвала, на этот раз уже почти в полный голос. Она точно хотела сказать: «Ну пошутил и хватит. Выходи».

Но Юрий не выходил. И тогда она повернулась к дверям.

— Глупый дурак! — донеслось до него из подъезда.

Дверь хлопнула. Шаги затихли. Но Стахов еще долго стоял в укрытии, прижимаясь к стене. Он напоминал напроказившего школяра, решившего спрятаться от учителя и избежать наказания. У него ныли пальцы ног. Наконец он решил, что может уйти незамеченным. С плеч его точно гора свалилась, когда дом, где жила Зи-Зи, остался позади. Теперь ему ничего не угрожало, и мысли его снова обратились к Белле.

Когда мы приходим на аэродром, уже начинает светать. Я смотрю на темное мартовское небо и думаю: что может быть прекраснее зарождающегося утра? А ведь многие городские жители годами не видят этого. Поначалу все предметы вокруг окутаны мраком, и отогнать его можно только фонариком. Темнота почти ощутима, кажется, протяни руку, и она сядет тебе на ладонь. А на востоке, у самого горизонта, уже стелется над землей светлая призрачная полоска. Она еще не может пересилить темноту, но и темнота не может пересилить ее. Впрочем, это только кажется. Пройдет еще минута — не больше, и ты уже видишь, что маленькая полоска сильнее необъятного мрака, нависшего над землей. Она миллиметр за миллиметром отвоевывает себе пространство на темном небосводе, утыканном звездами. Она не только не сдается, а наступает, настойчиво и неумолимо.

Утренний мороз пощипывает щеки и забирается под воротник. В тишине звонко скрипит снег под валенками. Приступаю к проверке самолета в объеме предполетного осмотра. Я все делаю так, словно со мной нет рядом техника, словно я сам себе хозяин. В общем, приучаюсь к самостоятельности. Ведь в боевой обстановке всякое может случиться.

— Что сейчас вашему брату не служить, — подбадривает меня Щербина, — разлюли-малина работать на новых-то самолетах. Кругом пломбы. Не моги трогать. Снимай весь агрегат и ставь новый. И к тому же учат на совесть, а работаешь под присмотром техника.

«Завидует, — думаю я. — Ну да, и то верно. Нам завидовать можно».

— Жужжит?

— Жужжит, окаянная, — долетают до моего слуха обрывки разговора, который ведут между собой механики у самолета старшего лейтенанта Мешкова. Невольно прислушиваюсь.

— В чем дело, хлопчики? — спрашивает их Щербина. Солдаты объясняют.

Случай и в самом деле необычный. Механик самолета включил аккумулятор в кабине и вдруг услышал, как в хвосте заработала свеча форсажа, подавая искру. Раньше она сама по себе никогда не включалась.

Где-то замкнулась цепь — было первой догадкой, но где? Надо проверять под током всю энергосистему, а для этого разбирать чуть ли не весь самолет. Подходят еще техники — с других самолетов. Любопытно все-таки. Высказывают свои соображения, самые противоречивые.

— Охота голову ломать, — подает из курилки голос Бордюжа. — Пусть инженер думает. Не зря же академию кончил. — Сан Саныч свою работу выполняет хорошо, а помогать другим не любит. Сидит обычно где-нибудь в каптерке, укрывшись от начальственных взглядов, травит баланду или листает какой-либо журнал — рассматривает картинки.

— Неужели придется разбирать? — спрашиваю у своего техника.

— Обождем с разборкой, — говорит Щербина. — Ну-ка принесите из каптерки форсажную электросхему, — просит механика.

Щербина водит по схеме толстым ногтем, что-то бубнит под нос и вдруг сообщает, что вчера, или несколькими днями раньше, техник самолета пробовал на земле искрообразование форсажа, в это время кто-то прервал питание, свеча, разумеется, перестала жужжать, но форсаж остался включенным. Техник, как видно, не придал этому значения или забыл. Как хорошо, что все разрешилось самым простым образом!

Подъезжает тягач. Бросаю колодки в кузов. И мы тащим самолет на линию предварительного старта, где пробуются двигатели. По аэродрому волнами перекатывается туман. Кажется, где-то очень далеко вышло из берегов море. На белых как молоко волнах качаются верхушки берез и мачт с натянутыми между ними проводами.

Солнце тоже приплывает в наши края на этих волнах. Оно похоже на красный пузырь и поначалу совсем не слепит. Вдоволь выкупавшись в этом залившем землю море, солнце медленно поднимается, светлеет. И чем выше оно поднимается, тем ниже опускается туман. Солнечные лучи окрашивают его мягким желтоватым светом, зажигают лужицы на оттаявших дорожках, и мне кажется, что под ногами рассыпаны бриллианты. Их несметное множество, и в каждом светится солнце.

Наконец-то за многие дни погода обещает быть хорошей. К девяти утра от тумана не остается и следа. Небо чистое и умытое, каким оно, наверное, бывает только ранней весной.

Готовим самолет к полету. Вот уже идет на посадку учебно-тренировочный истребитель — УТИ, на котором руководитель полетов полковник Турбай разведывал погоду. Через минуту-другую полковник уже стоит среди работников штаба и что-то оживленно объявляет. Турбай на голову выше всех. Куртка плотно облегает мощный торс командира и, кажется, вот-вот лопнет по швам, когда он машет руками в перчатках. Я давно заметил: у летчиков привычка жестикулировать, если они что-то рассказывают друг другу.

Поговорив, офицеры гуськом направляются к парашютной будке, где уже выстроились летчики для получения последних указаний. Метеоролог развертывает разрисованную стрелками карту и сообщает о погоде в районе полетов. Штурман полка докладывает о навигационной обстановке: кто где летает, по каким маршрутам и высотам, просит поставить точное время.

— Сейчас — девять сорок одна, — объявляет он, глядя на штурманские часы, и летчики сверяют по ним свои.

Начальник связи дает всем коды и шифры по перехвату целей. Последним, как всегда, выступает руководитель полетов. Он говорит об истинной погоде, которую наблюдал во время воздушной разведки. И наконец дает указания на полеты.

Парашюты обычно вывозятся на аэродром в специальном фургоне на колесах. Он уже стоит недалеко от стартового КП. Видя, что летчики задерживаются, Скороход сам получает парашют для своего командира экипажа. Он частенько так делает. У них с майором Жеребовым контакт. Даже завидно. Хочется сделать то же самое, только не знаю, как на это посмотрит Стахов. Он, мне думается, во всем человек настроения. Случалось, от него влетало солдатам по первое число совсем вроде бы ни за что.