Когда мы, завершив послеполетный осмотр, возвращались вечером домой, Скороход попросил меня:

— Поможешь завтра?

Я кивнул. А после ужина меня вызвал Тузов и назначил дежурным по стоянке вместо заболевшего солдата.

— Ну вот и отлично, — обрадовался я.

Старшина ушел по своим делам. А я вдруг подумал, что скажет Скороход, узнав о моем согласии пойти дежурным. Решит, что испугался трудной работы, напросился в наряд. Дежурить до стоянке куда легче. Тогда я разыскал старшину и попросил заменить меня другим человеком. Тузов сказал, что списки уже утверждены начальником штаба.

«Ладно, совесть моя теперь чиста перед Семеном», — подумал я, успокаивая себя. Только зачем успокаивать чистую совесть?

И еще я почему-то вспомнил, как заменял свечу на вспомогательном двигателе. Тогда тоже было холодно и не хотелось работать без куртки. Боялся, схвачу воспаление легких, но победил свой страх. Обо мне говорили как о хорошем механике. Мне присвоили разряд. Что же теперь произошло со мной? Или оброс жиром? Я занимался самоистязанием до тех пор, пока не принял решение пойти к Скороходу, честно обо всем рассказать и попросить его, чтобы, если можно, простил.

— Значит, совесть, паря, тебя заела, — усмехнулся Семен, выслушав мой сбивчивый рассказ. — Это уже неплохо. Только, узнав о нашей беде, инженер решил иначе. Он назначил для этой операции техника звена, техника самолета, ну и меня. Ты бы, Витек, только мешал. Элементарно. Так что дежурь себе на здоровье и считай, что принесешь больше пользы.

Выходило, я мог бы не откровенничать с Семеном. Все равно не пришлось бы работать с ним. Нелегко им работать, беднягам. Слишком много требуется размонтировать всяких трубопроводов и снять агрегатов, чтобы добраться до пожарного крана. И все на морозе, на ветру, голыми руками, с применением «авиационных пинцетов», как мы в шутку называем деревянные ручки от лопат, ломики и молотки. Я поражаюсь энергии техников, их стойкости и терпению. Такое терпение вырабатывалось, видимо, долгими годами службы в самых тяжелых условиях.

Чтобы чем-нибудь помочь техникам, разжег им подогревательную лампу. Но эта помощь — капля в море, ведь им предстоит повозиться с краном несколько дней. И они будут работать, не жалея сил, чтобы быстрее ввести самолет в строй, сделать его боеспособным, могущим обрушивать ракетные удары на любую цель, которую потребуется сбить.

Но начальнику химической подготовки, кажется, нет сейчас никакого дела до всего этого. Он ходит по стоянке в сопровождении Шмырина и высматривает тех, кто не надел противогаз. А такие иногда находятся, потому что забывают прихватывать их с собой утром. Таким начальник немедленно приказывает ложиться на носилки и отправляет их под надзором Шмырина на машине в медпункт, служащий на время химических тревог пунктом санитарной обработки. Там нарушителей режима обрабатывают по всем правилам современной науки. Чтобы не попасть туда, забывчивые и рассеянные прячутся за чехлы, лари с инструментом, в кабинах самолетов.

Но от начальника химической подготовки нелегко схорониться, недаром говорят, что его массивный нос излучает специальные волны, которые обнаруживают всех «грешников». Через четверть часа — «отравлены» газами уже три человека, в числе их и Бордюжа. Он, оказывается, отвинтил трубку от коробки и дышал не через фильтр, что было значительно легче. Ему теперь не поздоровится. И поделом!

Количество времени, которое необходимо пробыть в противогазах, с каждым днем химической подготовки увеличивается. К концу учебного года мы должны довести это время до нескольких часов. Капитан внимательно осматривает бомбоубежища, вырытые позади стоянок. Лестница одного из них занесена снегом. Он приказывает немедленно привести ее в порядок.

— Самолеты держите в боевой готовности, а о жизни не думаете, — ворчит он. — На черта нужны эти самолеты, если вы будете уничтожены при первом же налете противника.

На спарке только что поставили новый двигатель. Облетать машину поручили старшему лейтенанту Стахову. Испытание в воздухе нового двигателя — дело если и не очень обычное в боевых полках, то довольно частое. Техники проводили самолет в небо и занялись своими делами.

Стахов должен был находиться в зоне около часа. Ему предстояло проверить работу двигателя в различных условиях полета, на самых различных режимах. И вот, когда люди собрались на обед, аэродром облетела весть. У Стахова остановился двигатель. Самолет был в это время в стратосфере.

Командир эскадрильи Уваров вопросительно посмотрел на механика, обслуживавшего спарку:

— Топливом не забыли заправить?

— Как можно, товарищ майор, — лицо старшины сверхсрочной службы напряглось и застыло.

— А что же тогда? — Уваров порядком разволновался, хотя и скрывал это. Для окружающих командир оставался таким же сверхспокойным, как его называли за глаза.

Находясь на земле, майор представил, как стали падать обороты двигателя, как стремительно пошла влево белая стрелка счетчика оборотов, как Стахов, вероятно еще не веря в случившееся, впился глазами в показатель температуры газов. Температура катастрофически падала. И давление топлива уменьшалось. В следующую секунду взгляд летчика должен был невольно остановиться на высотомере.

А между тем шум двигателя за спиной летчика к тому времени совсем прекратился. И вряд ли раньше Стахову приходилось чувствовать тишину в воздухе. Ее даже представить было трудно.

Самолет, как предполагал Уваров, теперь шел плавнее, чем обычно, он словно плыл по тихой невидимой реке. Стрелки на приборах температуры газов и давления стояли на нуле. Немногим приходилось видеть такое чудо в стратосфере.

Уваров размеренно ходил по рулежной дорожке, помахивая трубкой. «Стахову вряд ли до того, чтобы удивляться и восторгаться тишиной, — думал майор. — Хорошо, что не было тряски и приборы вели себя нормально (об этом летчик уже сообщил). Значит, с двигателем ничего серьезного не произошло».

Это вселило некоторую надежду во всех, кто находился на аэродроме. И летчики, столпившись неподалеку от СКП, даже позволили себе высказать предположение по поводу случившегося. Одни говорили, будто двигатель прекратил работу потому, что летчик резко послал вперед сектор газа, другие связывали это с тем, что в топливе оказалась вода.

Страшно переживавший за друга Мешков тоже попробовал вообразить себя на месте Стахова. Еще совсем недавно он не умел это делать, а вернее, не представлял, что это надо делать. Но вот как-то командир эскадрильи сказал ему:

— Хорошо летает тот, кто может чувствовать себя в полете, будучи на земле. Нужно научиться постоянно думать о действиях своих товарищей, которые выполняют упражнения. Нужно, чтобы сердцем летчик был всегда с теми, кого нет сейчас на аэродроме. Такая незримая духовная связь помогает и тому, кто в воздухе.

Мешков представил, как Стахов, действуя по инструкции, закрыл стоп-кран, чтобы керосин не поступал в камеру сгорания, как выключил приборы, чтобы они не забирали энергию от аккумулятора — энергия была нужна при запуске, как перевел самолет в пикирование, чтобы снизиться на высоту надежного запуска. Парабола невесомости!..

И тут в голове Мешкова мелькнула мысль. А что если?.. Нет, этого не может быть! А почему не может? Мешков тотчас же вспомнил последние занятия летчика на тренажере.

…Это было два дня тому назад.

— Надо больше доверять нашему брату, — сказал Стахов командиру эскадрильи. — Мы должны работать так, словно сейчас война и нам некогда заниматься прикидками. Надо отбросить все условности.

Уваров в общем-то был согласен с этим и невольно усмехнулся про себя. «Давно ли Стахов говорил нечто противоположное. Видно, беседы с ним не прошли впустую».

— Ну что же, товарищ адъютант, действуйте, — сказал майор.

Стахов тут же определил номера упражнений, которые нужно было выполнить каждому летчику во время очередных полетов. В основном это были обычные перехваты в сложных метеоусловиях. Погода как раз благоприятствовала этому. Уваров не стал противоречить, только заметил, что летчикам не помешало бы сначала отработать все действия на земле.