Замполит оказывается удачливей. Вот он уже передает по радио:

— Мишень подбита!

Мы, сидя под тентом, аплодируем ему. Я поздравляю Семена с успехом летчика. И это уже не кажется неестественным. Мы согласны с инженером полка, который любит говорить, что победа летчика — это победа и техника и механика.

Цель между тем оказывается без управления и падает. А спустя некоторое время приземляются наши перехватчики. Все спешат пожать майору руку, а над Стаховым, конечно, подтрунивают. Ну, он тут сам виноват. Не нужно было говорить ему, садясь в самолет: «Я ее под дуб разделаю». Вот и разделал.

Стахов злится: желваки на скулах так и ходят, курит папиросу за папиросой. Щербине и мне тоже не очень-то сладко выслушивать шутки товарищей в его адрес. Мне иногда просто жалко бывает своего командира. Самоуверенность его бросается в глаза и смешит.

Всего в этот день поднимают две мишени. Вторую из них нам удается увидеть вблизи. Это действительно обычный самолет-истребитель, нафаршированный механизмами, воспринимающими команды с земли, и взрывчаткой. Полет цели рассчитан на длительное время. Она может подниматься в стратосферу, выполнять развороты, делать крены, — словом, все, что делает обычный самолет.

Наконец и мой командир прилетает с победой! Доволен, конечно, страшно. И не скрывает этого. И мы со Щербиной довольны. Теперь уже Скороход поздравляет меня.

— Так держать! — говорит он, давая мне тычок под ложечку.

Бегу в каптерку за краской. Мне не терпится нарисовать на борту нашего самолета красную звездочку, как рисовали их механики на боевых самолетах в войну, когда летчик сбивал фашистский самолет. Такие звездочки имеются уже на многих наших самолетах.

Спустя некоторое время летчики снова улетают на свой аэродром, а вслед за ними улетаем на «Антоне» и мы — техники и механики самолетов, техники по радио и радиолокационным прицелам, по электрооборудованию. Мы устраиваемся поближе к окнам, но, кроме отдельных огней, рассыпанных на окутанной ночью земле, ничего не видим. Городок в пустыне кажется с высоты светящимся пятнышком величиною с полтинник, а обрамленная огнями взлетно-посадочная полоса аэродрома — спичкой. И как только летчики находят эту «спичку» на необозримых просторах земли и сажают на нее самолеты?!

Через час попадаем в полосу болтанки. Ее можно было бы избежать, изменив высоту, но такой эшелон дала Москва, и тут ничего нельзя поделать. Ведь не одни мы в воздухе, и если каждый вздумает лететь, как ему удобно, недалеко и до катастрофы. Военным всегда дают самые трудные эшелоны, это, наверно, для того, чтобы тренировали себя.

Самолет треплет довольно основательно, и это отражается на нашем самочувствии. Как ни странно, а хуже всего болтанку переносит наш здоровяк Бордюжа. Он побледнел, то и дело зевает, а когда самолет проваливается в очередную воздушную яму, хватается за поручни кресла и таращит глаза. Даже не верится, что это тот самый человек, который работал как заведенная машина по расчистке взлетной полосы от песка во время бури. Скороход подбадривает Сан Саныча. Сам он чувствует себя прекрасно, расхаживает по салону, словно хозяин корабля. Ведь он был моряком и привык к качке.

В пути пришлось сделать несколько посадок, и всякий раз мы с удивлением отмечали, как меняется климат, становясь все холоднее и холоднее. Мы летели на север.

Сегодня суббота. Я получаю долгожданное увольнение в город. Сразу же после обеда отправляюсь к Лере. Как часто я думал о ней там, на полигоне, и уже прибыв в полк, как часто мое воображение рисовало встречу с Лерой после разлуки. Иногда в свободные минуты я перечитывал ее письма. В них было столько теплоты, столько чувства. Такие письма, наверно, посылают заботливые сестры своим младшим братьям. Она просила, чтобы я берег себя. Последнее ее письмо, не в пример другим, было очень сдержанным. Я чувствовал в нем какие-то недоговорки. Что-то беспокоило ее. Но что? Все мои тревоги и сомнения могли подтвердиться или рассеяться только при встрече. Вместе со мной в городе почти случайно оказывается писарь строевого отдела Шмырин.

— Ты куда сейчас, Артамонов? — спрашивает он, когда мы выходим из автобуса возле знакомого уже нам театра.

Я замялся. Его разноцветные глаза впиваются в меня, как лесные клещи.

— Понимаю. Молчи, Артамонов, и еще раз молчи. Я уважаю чужие тайны, — говорит он, как всегда четко выговаривая слова, точно читая свою речь по бумажке.

— Да нет, просто решил зайти к знакомой девушке.

— Я так и подумал. Конечно, к той, что услаждала нас своими рифмами? А потом ты, — он снизил голос до шепота, — целовал ее на стадионе. Я видел. Впрочем, как говорится, не будем называть имен. И хвала твоему постоянству!

Меня удивляет и коробит эта способность Шмырина видеть все. Недаром Мотыль зовет его Детективом.

— Рано тебе еще к ней, — продолжает Шмырин, взглянув на часы. — Не пришла с работы. А потому давай заскочим в клуб «Прогресс».

— А тебе-то откуда известно, пришла она или не пришла? Сегодня короткий день.

— Знаю, что говорю. Мы ведь с ней тоже знакомы. На почве художественной самодеятельности. К тому же она тут как-то приезжала без тебя в часть. Кое-чем интересовалась. И я вынужден был навести справочки.

— Чего ты мелешь, — говорю я. — Чем интересовалась? Какие справочки?

— Это я тебе, Артамонов, еще успею сказать. Итак, идем, да?

Я заинтригован. А Шмырин продолжает:

— Давно меня заведующий Полстянкин просит заглянуть к нему. Кстати, они приобрели новый рояль. Ты бы сыграл что-нибудь, проверил, как звучит, и заодно определил, нужно его сейчас настраивать или нет. Заведующий будет весьма доволен. Я тебя очень прошу, Артамонов, очень.

Я не могу отказать, когда меня просят, да еще очень. К тому же надеюсь услышать от Шмырина что-нибудь о Лере.

Новый концертный рояль «Эстония» ни в какой настройке не нуждается. Я с удовольствием проигрываю на нем несколько этюдов. Полстянкин тут же предлагает нам объединить усилия в подготовке первомайского концерта.

— Мы потрясем зрителей, — говорит он с юношеским воодушевлением, которое так не идет к его сутуловатой фигуре в черном костюме, обсыпанном у ворота перхотью, — мы заставим всех трепетать!

Идея эта Шмырину приходится по вкусу. Ему нравится потрясать. Он, как и Герман, знает многих участников художественной самодеятельности, а поэтому тотчас же начинает перечислять фамилии тех, чьи номера могли бы прозвучать на концерте.

— Калерию тоже нужно привлечь, — говорю я как бы менаду прочим.

— Это исключено, — вздыхает заведующий. Я настораживаюсь.

— Почему?

— Она уже не работает на фабрике. — Как — не работает?

— Уволилась. Для всех это было такой неожиданностью.

— И давно? — Сердце мое сжимается и замирает.

— Не припомню точно. А что она вас так интересует?

— Это его пассия, — говорит Шмырин с ухмылкой. — Готов это повторить.

— Вот как! — Полстянкин внимательно рассматривает меня сквозь двояковогнутые линзы очков. — Значит, и вам она ничего не сказала. Это уж совсем странно.

Помолчав немного, Полстянкин добавляет:

— Мы с ней, знаете ли, были дружны. Она помогала мне в устройстве самодеятельных концертов. А в последнее время вдруг заинтересовалась военной техникой. Все спрашивала меня про самолеты. Я ведь тоже служил в авиации. Книги читала только про армию. Даже стихи отошли у нее на задний план.

— Это наводит меня на некоторые мысли, — говорит Шмырин.

— То есть? — спрашиваю я.

— Ты, Артамонов, человек военный. И к тому же гомо сапиенс — человек мыслящий. И я буду говорить тебе прямо: она давно уже меня держит на взводе. Еще когда… — он вдруг оборвал себя. — Словом, она внушает недоверие.

— Почему же?

— Этот ее подозрительный интерес к технике… И таинственное исчезновение. Тут что-то кроется. И я беру на себя труд вывести ее на чистую воду. Готов это повторить.