Моего командира комсомольцы критикуют за самовольное выключение двигателя в воздухе, за то, что он не признался в этом, пытался обмануть командира эскадрильи и, ко всему прочему, нагрубил доктору Саникидзе.

Ну разве мог я предположить, что последний полет моего летчика привлечет внимание всех комсомольцев нашего полка, да и не только комсомольцев.

Не хотел бы я оказаться сейчас на месте старшего лейтенанта.

— Поведение комсомольца Стахова в воздухе, а потом в кабинете Саникидзе, — говорит майор Жеребов, — это результат раздутого самомнения. Стахов нарушил инструкцию по эксплуатации и технике пилотирования самолета, обманул командование и весь коллектив и в довершение ко всему нагрубил доктору. Это очень плохо. Если бы даже врач был совершенно не прав, летчик и тогда не должен был грубить ему. Грубость — оружие слабых. Да, слабых! И, как знать, не является ли она тоже результатом раздутого честолюбия.

Слово просит старший лейтенант Мешков. Он, видно, немало переволновался, решив выступить. На верхней губе блестят бисеринки пота. Мешкову стыдно за то, что он заблудился в воздухе, потерял пространственную ориентировку, подвел весь полк. Обо всем этом он говорит сейчас собравшимся. Дает слово исправиться. А потом обращается к Стахову.

— Есть такие рыбы, — говорит он, — на вид страшные, чтобы на них не нападали другие рыбы, а в сущности, обычные. Вот и ты, Юра, напоминаешь иногда такую рыбину. Извини, конечно, за вольное сравнение. Но мы, братка, живем не среди рыб, а среди людей, и незачем нам вооружаться отпугивающей окраской.

Мешков с шумом вдыхает в себя воздух и добавляет, уходя с трибуны:

— Надо считать людей достойными тебя, а может быть, и выше, стараться понимать их.

Стахов посмотрел на взмокшее лицо друга и опустил голову. «Себялюбие, что корь или другая детская болезнь, избежать ее редко кому удается», — думаю я. И даже уверен: мой командир пережил кризис и теперь пойдет на поправку.

На собрании не было равнодушных к судьбе моего командира, который пошел на обман коллектива. Ведь если бы даже он не признался в этом майору Жеребову, то все равно вряд ли кто бы поверил, что такой опытный летчик, как Стахов, перепутал рычаги в полете.

— Мы живем в необычное время, — говорит, как всегда, слегка запинаясь, глухим голосом командир эскадрильи. — И обстановка, конечно, сложна до предела: строятся новые атомные полигоны и базы для испытания ракет, создаются ядерные силы. Вот сенат США только что утвердил законопроект, разрешающий правительству израсходовать около пятнадцати миллиардов долларов на строительство ракет, самолетов, военных кораблей, а также на научно-исследовательские работы, связанные с совершенствованием военной техники. Все это, конечно, налагает на нас, воинов, особую ответственность. Мы должны четко выполнять все приказы командиров, все наставления и инструкции свыше. Всякая отсебятина — это, конечно, подрыв армейских устоев. Так можем ли мы сейчас оставить без внимания проступок комсомольца Стахова?

В другое время Стахов, возможно, назвал бы выступление Уварова казенным и скучным, но сейчас оно не казалось ему таковым. Он чувствовал себя обязанным этому человеку.

— Как мне известно, — сказал в заключение командир эскадрильи, — Стахов мечтает стать космонавтом. Хорошая, конечно, мечта. Она вдохновляет человека на большие дела. И тут хотелось бы напомнить старшему лейтенанту о том, что сейчас, когда ученые и инженеры создают многоместные корабли и космические станции, при отборе людей для полетов в космос врачи проверяют не только здоровье человека, но и делают специальные пробы на коллективизм. Думается, что Стахов должен еще много поработать над собой, чтобы выдержать такую пробу.

Раньше, когда у Стахова было плохо на душе и на него наваливалась тоска, он уезжал за город, где так широко открыт горизонт, ложился на спину и, закинув руки за голову, долго смотрел в небо. Небо для Юрия всегда было полно соблазнов. Мечты уносили его к далеким мирам. Он жил жизнью обитателей этих миров, жизнью, о которой рассказывалось в научно-фантастических романах, и постепенно к нему возвращалось хорошее настроение. Небо всегда действовало на него успокаивающе.

Но теперь он знал: ему и это вряд ли поможет. Слишком велико было его личное горе. Ведь командир полка даже приказал Уварову подобрать другого адъютанта эскадрильи, мотивируя это тем, что адъютант должен быть во всем примером для подчиненных.

Старшему лейтенанту захотелось уехать куда-нибудь далеко. Он решил просить отпуск, навестить вышедшую на пенсию мать, позвать ее жить к себе. А потом он отправится в горы к дяде Пантелею, работавшему в астрономической обсерватории. Так он хотел вновь обрести покой и уверенность.

Когда-то, еще в начале нашей службы, старшина Тузов сказал: — Это начинать службу тяжко, и каждый день кажется с год, а потом, когда привыкнешь, дни летят со скоростью космических ракет, не успеваешь отсчитывать недели и месяцы.

Тогда я не поверил ему, думал, успокаивает, а потом убедился, что это так. Может, еще и потому незаметно бежит время, что в жизни нашей все строго регламентировано, всё расписано «от» и «до», подчинено точно установленному порядку.

Больше и больше крестиков появляется в карманных календариках, которые имеются чуть ли не у каждого, кто заканчивает срочную службу. Кажется, давно ли мы отмечали годовщину Советской Армии, и вот уже на носу годовщина нашего полка, который был создан в первые месяцы Отечественной войны.

Во всех эскадрильях стоит предпраздничная суматоха. Солдаты под присмотром старшины наводят образцовый порядок, скребут, чистят, моют, а если есть краска (неважно какого цвета), то и красят. Между прочим, я давно уже подметил страсть Тузова красить и перекрашивать все, к чему пристает краска.

Скороходу приходит идея нарисовать на каменной лестнице, ведущей на второй этаж, ковровую дорожку. Тузов горячо одобряет эту идею. И теперь наш художник Мотыль, засучив рукава, красит середину ступеней в вишневый цвет, а края обрамляет разноцветным узором. К вечеру ковровая дорожка готова. Чтобы не затоптать ее, ходим по настланным доскам.

Страсть к окрашиванию приобретает всеобъемлющий размах. Красятся шкафы с личным оружием солдат и сержантов, двери, прикроватные тумбочки, питьевые бачки, перила лестницы, рамы, замки, красятся в самые неожиданные цвета.

И вот наступает праздник. После доклада майора Жеребова рабочие и работницы фабрики, которая над нами шефствует, вручают лучшей эскадрилье переходящее Красное знамя. Потом нас приветствуют пионеры местной школы.

Кажется, давно ли я вот так же на сцене стоял в коротких вельветовых штанишках и башмаках со сбитыми носами, с красным галстуком на груди и декламировал стихи, посвященные солдатам и офицерам артиллерийского училища, которое находилось недалеко от нашей школы.

Начальник штаба зачитывает поздравительные телеграммы вышестоящего командования, приказы о награждении за безупречную службу в армии медалями, нагрудными знаками, фотоснимками, сделанными у развернутого Знамени полка, ценными подарками.

И вдруг он называет мою фамилию. Я так теряюсь от неожиданности, что не сразу выхожу на сцену. Он еще раз выкликает меня. Начинаю выбираться из рядов. Выбираюсь мучительно долго, чувствуя на себе сотни взглядов сослуживцев. Сердце приятно ноет, ведь в эту минуту на меня смотрит и Лера. Как бы я хотел увидеть ее глаза. Поговорить с ней по душам.

Мы, в общем-то, давно помирились с ней, разговариваем при встрече. Но это случается редко, потому что Лера живет в нескольких километрах от аэродрома, в Белогорской крепости. Так я называю военный поселок при КП. Но отношения у меня с ней стали, можно сказать, прохладными. Если не кошка, то котенок-то уж явно пробежал между нами. Я стараюсь не думать об этом. Грустно, об этом думать, да и смысла нет. Только себя травить. Однако втайне надеюсь, что все образуется. Так обычно у нас в доме говорила тетя Нюша, когда хотела кого-то подбодрить.