— Какой ты у меня! Точно большой ребенок. — Она смотрит на часы.

— Когда нужно уходить? Надеюсь, еще не скоро?

— Через час.

— Ну вот, опять пугаешь.

— Хорошо, что еще вырвался. Старшина спрашивал: зачем… почему…

Час проходит как одно мгновение. Мы сидим на широком приземистом диване и пьем чай. Она уютно подобрала под себя ноги, а ее домашние туфельки валяются на коврике. Они словно игрушечные, и мне хочется увезти их с собой. Мы, как дети, болтаем обо всем, что приходит в голову: о стихах Евтушенко, напечатанных в «Юности», о том, чьи пальцы на руках длиннее — ее или мои, и почему у Леры глаза похожи на косточки от компота, о звуках, которые у многих людей ассоциируются с определенными одними и теми же цветами и запахами, о погоде и даже о движении межпланетной станции «Марс-1». Только о моем отъезде больше не говорим. Лишь когда я поднимаюсь, чтобы уйти, она спрашивает:

— Мне можно прийти на вокзал?

— Я не знаю, с каким поездом поедем.

— Значит, ты не один?

— Конечно. Все наши ребята.

— И Мотыль?

— Он нет.

— Почему?

— У нас разные профессии. Герман будет совершенствоваться здесь. Он ведь и в военной школе не был.

— Значит, и без школы можно стать специалистом, — удивляется Лера.

— Армия — это та же школа, — говорю я.

Прошу у Леры фотокарточку.

— Я пришлю, — говорит она, надевая сапожки. — Завтра сфотографируюсь и пришлю. Ладно?

Как и в первый день нашего знакомства, Лера идет провожать меня до автобусной остановки. Мне так хочется сказать Лере, что я ее люблю. Я даже пугаюсь, когда думаю о том, что мог не встретить ее. Но как сказать такое? Ведь не скажешь просто: «Я тебя люблю». Так в девятнадцатом веке объяснялись.

— Знаешь, Лера, мне очень хочется написать о тебе папе и маме, — говорю я.

— Зачем?

— Пусть знают.

— Что знают?

— Ну, что ты… существуешь. Тебе это понятно.

Она наклоняет голову, прижимает ладони к щекам.

— Я хотел бы тебя познакомить с родителями. Они славные. Ты бы им, конечно, понравилась, — продолжаю я.

Она усмехается:

— Это неизвестно.

— Нет, известно. Я напишу, ладно?

Она не отвечает. Подходит автобус. Мы растерянно смотрим друг на друга, я притягиваю Леру к себе и целую. Мне даже нисколечко не стыдно стоящих на остановке людей.

— Напиши мне сразу же, — говорит она, когда я сажусь к окну и, к изумлению замерзших пассажиров, приподнимаю запорошенное инеем стекло.

— Обязательно. Подойди поближе. — Сердце мое колотится в груди.

Она подходит. И тогда я, собравшись с духом, говорю ей то, что давно хотел сказать, и говорю так, как говорили в девятнадцатом веке… Автобус трогается. Она стоит на остановке и машет зеленой варежкой.

На переезд уходит два дня. Все это время находимся под неусыпным надзором Тузова, который берет нас в оборот с первых же километров пути. Он даже составил дорожный распорядок дня. В часы занятий повторяем уставы и наставления по общевойсковым службам. В личное время собираемся группками и говорим о своих заботах, строим прогнозы на то время, которое нам предстоит пробыть на полигоне, слушаем радио, поем песни под аккомпанемент бордюжевского баяна.

Только один Скороход не принимает участия в разговорах. Сидит на полке, подогнув под себя ноги, и читает «Мировые загадки» Лема. Читает с карандашом, то и дело что-то подчеркивая для себя. Эту книгу ему прислали друзья — воспитатели из детдома, где он жил. Ему часто приходят такого рода посылки. Одну из них мы как-то по очереди тащили из города, в надежде полакомиться чем-либо вкусным. Но в ней оказались только книги. Ох, и посмеялись же тогда над нами!

Сан Санычу улыбается счастье. Наша дорога проходит через разъезд, на нем останавливались чуть ли не все поезда, неподалеку от которого Бордюжа жил и работал до армии. Он был, можно сказать, потомственным каталем, потому что его отец и дед тоже работали на валяльной фабрике и валенки катали. Бордюжа послал телеграмму, и к поезду приехали на лошадях родные — человек двадцать, а может, и больше. Здесь и седобородые степенные дяди, похожие на старообрядцев, и шумливые ребятишки. Его встречают как именитого гостя, как почетного зарубежного представителя. Поезд стоит несколько минут — ждет встречного. Сан Саныч ходит по перрону в обнимку с маленькой, как девочка-подросток, рыженькой женой и держит на руках рыженького сына, а за ним на почтительном расстоянии табуном тянутся принаряженные родственники. Волосы у них тоже рыжие. Картина трогательная, и наш Тузов спешит запечатлеть ее на фотопленку.

В вагон Бордюжа возвращается под хмельком, обильно нагруженный домашними припасами, сдобными ватрушками, вареными яйцами, салом, медом. Все тотчас же делим между товарищами и съедаем. Встреча эта на всех действует. Ребята вдруг притихают и, не дожидаясь команды старшины, забираются на полки.

Я тоже отправляюсь спать. Но сон не приходит. Вспоминаются мама и папа. Мне очень хочется их увидеть. «Как бы они удивились, если бы я приехал домой с Лерой!» — думаю я. Они никогда не видели меня с девушкой. По этому поводу мама говорила тете Нюше:

— Наш Витюша всю жизнь бобылем проживет.

— Не думаю. Нынешние девки не допустят такого, — отвечала домработница. — Женят на себе в два счета.

— Только не моего Витюшу, — возражала мама.

— Таких-то, как он, больше всего и подлавливают, — утверждала тетя Нюша.

«Лера не из тех, которые ловят женихов, — думаю я, почему-то радуясь, что мать и тетя Нюша ошиблись. — Свое счастье я нашел сам. Если бы только они ее видели!

Между тем Бордюжу порядком развезло. Нет, он не скандалит и не ругается. Просто лежит на полке в длинных трусах и поет песни — все, какие знает.

Так и засыпаем под бордюжевские мелодии. Но спать приходится недолго. В два часа ночи нас будит дневальный.

— Подъем! Кончай ночевать! — Он ходит в шинели по вагону и дергает за ноги солдат: — Подъезжаем…

Последнее слово оказывает магическое действие. Ребята спрыгивают с полок, одеваются, собирают вещи. Поезд останавливается. Тузов приказывает освободить вагон и тотчас строиться по четыре на перроне этой маленькой безлюдной станции, освещенной единственным фонарем. Сделали перекличку. Поезд трогается дальше, а нас выводят на пустынное шоссе и сажают в тупорылую, крытую брезентом машину.

— Далеко еще? — спрашивает у шофера Семен, забираясь в кузов.

— Через полчаса будем дома, — отвечает тот. «Будем дома, — думаю я. — Видно, этот солдат-шофер уже привык к службе, раз свое армейское жилье называет домом».

Аэродром, куда перебазировались перехватчики, встречает нас предутренней тишиной. Кругом, куда ни кинешь взгляд, виднеются пески с проплешинами солончаков, под ногами колючка. Даже не верится, что в это же самое время у нас на аэродроме снег и мороз — полновластный хозяин безбрежных просторов.

Техников разместили в гостинице, ну а механиков, как и положено нашему брату — солдату, в казарме, которая стоит на краю аэродрома. Собственно, это не казарма, а помещение, оборудованное под спортзал, для чего строителям пришлось метра на два углубить пол. Помещение просторное, и двухэтажные койки кажутся игрушечными. Окна — рукой не дотянуться, забраны металлической сеткой. Пол из длинных некрашеных досок — как палуба корабля, шаги здесь раздаются гулко. Остаток ночи нам предстоит провести на койках. После дороги долго не могу заснуть. Душно. В окно смотрят огромные звезды. Справа тяжело ворочается Сан Саныч. Видно, окончательно очухался и теперь переживает за свою судьбу — старшина ему еще припомнит дорожные «попурри».

В голову опять лезут мысли о доме. Вспоминаю свою маленькую уютную комнату, кровать с мягкой панцирной сеткой. Над верхним обрезом ковра длинная полка с любимыми книгами — все двадцать томов библиотеки приключений, потом Грин, Паустовский. Перед сном я всегда читал. В субботу чтение затягивалось за полночь. Утром мог встать и попозже. Только когда дома бывал отец, я стеснялся валяться в кровати слишком долго: он этого не любил.