Когда приношу парашют и кислородную маску к самолету, там уже и командир экипажа. На летчике обычная черная куртка на меху, из-под которой выглядывает сверху «молния» высотного костюма. Из широкого кармана на брюках торчит металлическая планшетка-наколенник. Он присел на корточки, опершись руками о колени, и рассматривает сварной шов на водиле — все еще не забыл про аварию.

Подаю ему парашют. Удивленно смотрит на меня — не ожидал, благодарит за услугу.

— Как самочувствие? — спрашивает вдруг.

Теперь моя очередь удивляться. Раньше он никогда об этом не спрашивал. Даже теряюсь и молчу как истукан.

Летчик поднимается по лесенке к кабине, чтобы положить парашют в сиденье кресла. Я бросаюсь ему помогать. Вместе присоединяем к сиденью фалу раскрытия парашюта, шланг для подачи кислорода к парашютному кислородному прибору. Потом он бегло осматривает кабину.

— Форсаж пробовал? — спрашивает у техника.

— Работает, — как всегда коротко, отвечает Щербина.

По инструкции Стахов должен принимать у техника самолет по всем правилам, хорошенько осмотреть его, но он иногда не делает этого. Вот и сейчас молча забирается в кабину, надевает парашют, запрашивает у руководителя полетов разрешение на запуск.

— Разрешаю, — отвечает командир по радио.

Теперь на стремянке с левой стороны стоит техник — опять проверяет работу двигателя, а заодно и контролирует действия летчика. Лишний глаз в этом деле никогда не помешает.

Убедившись в нормальной работе систем и в том, что включены нужные тумблеры, техник кладет руку летчику на плечо, кивает ему и помогает закрыть фонарь. Теперь Стахов остается один на один с приборами, один на один со своей судьбой.

Мы еще раз окидываем самолет критическим взглядом. А то ведь бывало в авиации всякое: забудет какой-нибудь техник или механик снять чехол с приемника воздушного давления, и часть пилотажных приборов не работает. Полет приходится прекращать. Это в лучшем случае. А в худшем? Тут все зависит от опытности летчика, в общем, до аварии, а то и катастрофы, здесь недалеко.

Обороты двигателей возрастают, самолет как бы нехотя трогается с места и уже катится по рулежной дорожке к старту. Вырулив на полосу, летчик выводит обороты двигателя до взлетных. Со стороны хорошо видно, как шевелятся у Стахова губы. Это он запрашивает у командира разрешение на взлет. И еще мы видим, как из выходного сопла вырывается огненная струя — двигатель переходит на форсажный режим.

Самолет устремляется вперед. Его скорость нарастает с необыкновенной быстротой. Через несколько секунд он уже отрывается от земли.

В зоне встречи самолетов, куда мы обычно отправляемся, когда перехватчики улетают на задания (если там не создано специальной команды), нас уже ждет автобус, чтобы отвезти в столовую. И только незначительная часть людей остается здесь на тот случай, если какой-либо из самолетов вернется на аэродром раньше времени. Среди оставшихся и мой техник.

Давно прошли те времена, когда мы заходили в столовую справа по одному, когда нас по команде сажали за стол, заставляли по нескольку раз вставать и снимать головные уборы. Теперь мы об этом вспоминаем с улыбкой. Все это было для того, чтобы приучить нас к порядку. Теперь заходим по-вольному, гулко обивая снег о ступеньки.

Дежурный официант из числа солдат приносит гречку с мясом. Раньше, когда мы служили по первому году, кто-нибудь из нас уже обязательно бы вылез из-за стола и заглянул в окно раздачи. Спросил бы у дежурного, подавая подчищенную корочкой миску:

— Нарисуешь?

И тот бы через пару секунд «нарисовал» — возвратив миску, доверху наполненную душистой рассыпчатой гречкой, но уже без мяса. Мы бы разделили кашу на две-три части и уничтожили. Но теперь наши желудки пришли, как говорит старшина Тузов, «в соответствие с солдатской нормой», и редко кто просит добавку. Да и гречка в армии — не диво. Скучать по ней не приходится. Впрочем, это вовсе не значит, что мы не поели бы что-нибудь из того, что не предусмотрено солдатской нормой. Вот почему после завтрака мы заходим с Семеном в солдатскую чайную, и я угощаю его стаканом кофе со сгущенным молоком и пряниками. К кофе я пристрастился еще дома, и теперь мы частенько покупаем его на деньги, которые присылает мама.

Чайная почти пустует перед солдатской получкой. Мы пьем обжигающий рот кофе и слушаем по радио последние известия.

Заглядывает Тузов, обменивается несколькими фразами по поводу ассортимента товаров с молодой конопатенькой буфетчицей, а потом подходит к нам:

— Пир-руете?

— Садитесь с нами, товарищ старшина. — Я встаю, чтобы принести и ему стакан кофе. — Верочка, лично для старшины, — прошу буфетчицу. Мне так хочется угостить Тузова. Нет, вовсе не потому, что он — начальство. Я вообще люблю угощать товарищей.

Старшина опускает руку на мое плечо, хмурится.

— Благодарю. Еще не хватало, чтобы и мне на шею вашим родителям забраться. Нет уж, увольте. И вообще — это непор-рядок. Ведь мы с вами на всем готовом. Едим досыта. Ко всему прочему ежемесячно получаем денежное довольствие, премиальные за классность плюс на табачок, так что гордость надо иметь солдатскую. — И старшина идет к двери, явно недовольный нами. Мы переглядываемся с Семеном.

— Ловко он нас, — говорит Скороход, поднимаясь из-за стола. — А все потому, что зачастили мы сюда, паря, на родительские денежки. Это точно. — Он решительным жестом задвигает стул. — Вот получим кровные, солдатские, тогда и кофею попьем.

Спешим на улицу. Из головы не выходят слова старшины: «гордость надо иметь солдатскую». Достаю из кармана только накануне полученные от мамы деньги, верчу в руках.

— Не обратно же их отсылать.

— А почему бы и нет? Пусть знает, что в армии иждивенцев нет.

— Ладно, посмотрим, — прячу деньги обратно. Возвращаемся на аэродром. Техник Щербина просит сходить на стартовый командный пункт и узнать, когда можно ожидать Стахова обратно. Дело в том, что сегодня по заданию командира полка самолеты будут садиться на незнакомом аэродроме. Нас это не особенно волнует. Время от времени летчики выполняют посадки на других аэродромах, с тем чтобы у них выработался опыт приземления в различных условиях, опыт подготовки самолетов к повторному вылету без техников и механиков.

Говоря по правде, механикам такие упражнения даже по душе — меньше мороки. Отвез водило, заглушки, стартовый инструмент на стоянку — и дело с концом. Но мы должны знать, когда самолеты вернутся домой, чтобы встретить их. С радостью выполняю приказание в надежде увидеть на СКП Мотыля, который вместе с другими планшетистами нередко обслуживает полеты, когда не дежурит на командном пункте. Мне хотелось поговорить с ним о Лере. Как-никак, а это все-таки благодаря ему я с ней познакомился.

На СКП планшетисты обычно «водят» свои самолеты, чтобы руководитель полетов в любую минуту знал обстановку в воздухе. Данные о самолетах получают от своих же планшетистов с КП. За пультом управления — один из заместителей командира полка по летной части. Слева от него планшетист. Нет, не Мотыль. Очень жалко. Выясняю у дежурного по стартовому командному пункту то, о чем меня просил Щербина.

— Не вернется Стахов ни сегодня, ни завтра, — отвечает дежурный. — Улетел вместе со всеми на стрельбы по воздушным целям.

Вот это новость — так новость!

— А может, вы ошиблись? — говорю, не веря своим ушам. — Что сказать капитану Щербине?

— Пусть готовится к отъезду. Вот и весь сказ. Будете там обслуживать полеты.

Я чуть не закричал «ура». Как долго мы ждали этого часа. И вот пробил. Мы перебазируемся в степь, где расположен полигон.

— Когда поедем? — спрашиваю у дежурного.

— Завтра с утра. Да ты, друг, не беспокойся. Тебя предупредят лично, — говорит он с усмешкой.

— А чего мне беспокоиться, — отвечаю я. — Готов хоть сию же минуту…

— Ну и тикай отсюда, — дежурный легонько толкает меня в грудь, — не мешай работать.