Стахов оживился. Ведь она затронула его излюбленную тему. О недалеком и отдаленном будущем он смог бы говорить с ней сколько угодно.

Но Белла вдруг закончила все иначе:

— Люди спешат жить. Это и хорошо и плохо. Для них жизнь превращается в какой-то вихрь. Все у них подчинено скорости. На воспитание чувств не остается времени. Отсюда и ошибки.

Стахов подумал, что, говоря это, она имеет в виду себя, свой неудачный брак, и решил успокоить ее.

— Не ошибается, говорят, только тот, кто ничего не делает. А вообще о чувствах нужно говорить по большому счету. Помните «Туманность Андромеды» Ефремова? Академию Горя и Радости? У нас еще не создана наука о чувствах.

— Это конечно, — сказала она. — Но без веры в людей, без надежды на то, что они воспитаны, нельзя жить.

Стахов не понял, почему она вдруг заговорила об этом. Ему хотелось, чтобы она пояснила свою мысль, но Белла уже заговорила об отце, который обрек себя на одиночество.

Они решили пойти в кино. Это была идея Беллы. Фильм оказался неинтересным. Стахов взял руку Беллы в свою, стал перебирать ее пальцы. Снял обручальное колечко, отметив про себя, что вот носит его, и попробовал примерить себе. Даже на мизинец не наделось. Зато вся рука ее уместилась в его ладони. Ему нравилось, что она такая маленькая, уютная, вдруг захотелось прижать ее теплую ладошку к своей щеке, и он бы, наверно, в конце концов решился на это, если бы сзади не попросили чуть отодвинуться, так как из-за его головы ничего не видно.

— Немало у нас еще сереньких фильмов, — сказала Белла, выходя из кинотеатра. Она точно читала его мысли.

Он спросил у Беллы, что бы она хотела увидеть в кино.

— Пример, — ответила она, не задумываясь. — Для подражания.

Он пожал плечами:

— Каждый человек должен быть самим собой.

— Это невозможно. Мы всегда подражаем. Учимся, — возразила Белла. — И это, по-моему, хорошо. Или я не права?

— Вы правы только наполовину. Если бы люди жили одними подражаниями, они и сейчас пребывали бы в первобытном обществе. Без творчества нет прогресса. Это уж точно. Надо уметь быть оригинальным.

Она посмотрела на него с любопытством.

— Вы умеете?

Он пожал плечами.

— Во всяком случае, стремлюсь… Она немного подумала, нахмурив лоб.

— Мне всегда хотелось кому-то подражать. Рассуждения Беллы казались Стахову наивными.

— А я лично ищу в фильмах другое, — сказал он. — Правду. Такую, как в «Тихом Доне», «Поднятой целине». Она не просто зовет и ведет. Она заставляет думать… О смысле жизни.

Стахов поймал себя на том, что немного рисуется перед этой полуженщиной, полудевочкой, подает себя с выгодной стороны. Нелегко быть простым и естественным…

И теперь, делая разворот над городом, в котором жила Белла, Стахов подумал, что из его неприкрашенной правды по отношению к Белле ничего путного не получилось. Да, он решил тогда, что будет время от времени заглядывать к ней. Она внесла в его одинокую жизнь тепло и искренность. С ней он чувствовал себя легко и свободно. Юрию даже нравилось, когда на Беллу с интересом посматривали прохожие. Это ему льстило, а что еще требовалось парню, который в личной жизни не строил планов на будущее.

Город давно уже остался позади, а Стахов все думал о Белле, которую он потерял.

Потом он отогнал от себя неуместные мысли и запросил задачу. Ему ответили с командного пункта. Голос штурмана наведения показался летчику незнакомым, и это его насторожило. Сумеет ли новичок следить за полетом перехватчика и цели и координировать действия летчика с должным вниманием? Но опасения эти оказались напрасными.

Через четверть часа летчика вывели на контрольную цель. На экране бортового локатора появилась птичка — силуэт цели самолета. Как только она достигла определенных размеров, летчик нажал кнопку «пуск» на ручке управления. Фотопулемет сфотографировал истинное положение атаки, то есть то, что отражалось на экране.

Теперь можно было лететь на соседний аэродром. И он ждал указаний, удовлетворенно откинувшись на спинку сиденья. Стахов любил эти короткие минуты передышки, когда выполнена самая трудная часть упражнения.

Наконец ему дали новый курс и назвали точку, на которой он должен был произвести посадку. Летчик даже не сразу сообразил, что это за точка, и только, развернув самолет, все понял. И обрадовался. Наконец-то он сможет выполнить упражнения, без которых невозможно было повысить классность.

После того как стало известно, куда полетели летчики, на аэродроме только и разговаривают об этом. Механикам, которые поедут туда же, все, конечно, страшно завидуют.

— Там тепло и ходят без шинелей, — говорит нам старшина Тузов. — Так что всем взять майки и трусы. Иначе запаритесь.

— Долго мы там пробудем? — спрашиваю у старшины.

— Думаю, что недели две-три. Все будет зависеть от погоды. Случалось, и по месяцу иные не возвращались.

К моему радостному чувству примешивается горечь. Ведь это значит, я еще целый месяц не увижу Леру, с которой мы должны были увидеться в субботу. Что верно, то верно: солдатская служба для свиданий мало приспособлена.

Скороход спрашивает у Тузова, отпустят ли отъезжающих в увольнение. Ему нужно сдать книги в городскую библиотеку.

— Кому это очень нужно — отпустят, — говорит старшина.

Мне это очень нужно. Не могу же я уехать, не простившись с Лерой, не договорившись о том, чтобы она отвечала на мои письма. В общем, я должен увидеть ее непременно. Вечером подхожу к старшине за увольнительной. Он интересуется, куда я намерен пойти. К этому вопросу я не был готов и чуточку теряюсь.

— Вы сказали, что, если очень нужно…

Тузов смотрит на меня внимательно и, чтобы подчеркнуть важность момента, хмурит брови:

— Ладно, идите. Только, чтобы не болтать лишнего.

— Ясно, товарищ старшина!

Тузов достает шариковую ручку и заполняет увольнительную.

— До восьми хватит?

— Если можно — прибавьте.

— Ладно, сынок, пойдешь до десяти.

Судя по обстановке, Лера живет одна. Бросаются в глаза старинные часы в углу. Огромный медный маятник со скрипом качается из стороны в сторону. В этих часах есть что-то одушевленное. Они, видимо, дороги ей как память о чем-то, как томики стихов на книжной полке, что висит на шелковых шнурках над изголовьем ее дивана, с ними ей веселее.

Я не сразу говорю Лере, что пришел проститься. Но она каким-то сверхчутьем догадывается, что я пожаловал неспроста. Внимательно смотрит мне в глаза, беспомощно улыбается уголками губ. И тогда я сообщаю ей о своем отъезде. Не могу, когда на меня так смотрят.

Наверно, она думает, что я шучу, и хочет по выражению моего лица удостовериться в этом.

— Куда же? — спрашивает через минуту, присев на стул.

— Еще совсем неизвестно, просто не знаю. — Ответ, конечно, нельзя назвать искренним, и это заставляет меня покраснеть. Она опускает глаза, машинально поправляет платье на коленях:

— И когда?

— Завтра.

Некоторое время сидим молча. Пальцы ее крутят пуговицу на платье. Они постоянно у нее в движении. Что сказать еще?

— Почему так скоро? — наконец спрашивает она.

— В армии всегда так.

— Да, это верно, — соглашается она. Встает со стула, прижав ладони к щекам. — Вот и сходили покататься на горку. — Она грустно усмехается. — Ну что же делать.

— Будешь писать? — спрашиваю я.

Лера кивает. Ее тонкие губы начинают подергиваться, она прислоняет лоб к моему плечу. Я глажу ее волосы:

— А покататься еще успеем. И может, не один раз. Лера поднимает голову, заглядывает мне в глаза:

— Ты вернешься?!

Это ее «ты» для меня дороже всего на свете, оно дает надежду, без которой мне было бы трудно в разлуке. Она снова улыбается. Но теперь эта улыбка совсем другая — ее улыбка.

— Почему не сказал сразу? Так нельзя, Виктор.

— Разве я не сказал?