— Не волнуйтесь, время у нас еще будет. А у кого его нет, того уже давно готовят, давно испытывают.
— Ну, а если в порядке опыта, — не сдавался летчик. — Если бы вы, доктор, взяли на себя такую инициативу.
— Чтобы потом меня взяли за одно место. Благодарю покорно.
«И другим найдется работа…»
Стахов тогда так и не договорился с врачом. Но он не оставил мысли испытать себя космической тишиной. Вскоре молодому летчику выпал такой случай. Осматривая город, в котором ему предстояло проходить службу после окончания военного училища, он обратил внимание на антирелигиозный музей, оборудованный в старинном монастыре. Этот храм, как значилось на табличке, недавно законсервировали: он где-то дал осадку или треснул. Однако сторож, живший в деревянной пристройке у церкви, согласился провести Стахова в подземелье и оставить там на несколько суток, если он, конечно, это выдержит.
Только одно мешало Стахову произвести сей эксперимент — отсутствие свободного времени. Но, как говорят в таких случаях, не было бы счастья, да несчастье помогло. Однажды во время ночных полетов, заправив баки горючим, Щербина подкатил тележку с аккумулятором и, морщась от жары, которая шла от горячего двигателя, стал с помощью фары осматривать лопатки турбины. Все они оказались в порядке, и можно было вытаскивать фару. Щербина вытер со лба пот и с удовольствием, широко раскрыв рот, стал вдыхать свежий весенний воздух. Его немного мутило от паров керосина. И Стахов еще подумал тогда по молодости лет, что нет работы более трудной и менее почетной в полку, чем работа техника, и что он никогда бы не согласился обслуживать самолет. В самом этом слове он видел что-то обидное для себя.
Привычка к скрупулезности в работе заставила техника осмотреть еще и реактивную трубу. С правой стороны мелькнуло что-то темное. Сначала Щербине показалось, что это тень от прожектора. Повернул его под другим углом и, набрав в легкие воздуху, снова сунул голову в пышащее жаром сопло. И тут увидел трещину.
— Прогар! — молнией мелькнуло в голове Щербины. Он позвал старшего инженера. Вдвоем обследовали турбину.
— Факелит форсунка, — решил инженер и велел отбуксировать самолет на стоянку.
Это случилось как раз в тот момент, когда Стахов снова должен был вылетать на задание и уже пришел на линию предварительного старта садиться в самолет.
— В счастливой рубашке родились, — сказал ему инженер. — Не заметь Щербина трещины — не миновать бы в очередном полете пожара на самолете.
Когда летчик утром другого дня пришел в ТЭЧ, истребитель уже разобрали. Его части лежали на стеллажах. В тот же день он выпросил у командира эскадрильи увольнение на три дня и, тайно от товарищей, отправился в музей, где сторож подыскал для него небольшое сводчатое помещение в центре подвала, соорудил там стол, топчан, принес матрац и подушку. Церковь стояла в стороне от дороги и со всех сторон была окружена столетними деревьями. В эту келью, которую Стахов назвал отсеком космического корабля, не проникало с улицы ни единого звука. Здесь пахло чем-то могильным. Но Стахов знал, к запаху человек привыкает быстро и потом не замечает его.
Он вытащил из чемодана аккумулятор, переносную лампу, термосы с горячим чаем и кофе, консервы, книги, барометр и термометр, «бортовой журнал», телеграфный ключ для имитации передачи «с борта корабля», принадлежности для рисования, прибор для измерения давления крови, градусник.
Получив магарыч, сторож простился с добровольным узником и пошел наверх. Он не должен был спускаться в подвал. Стахов же мог выйти из заточения в любую минуту, мог дать сигнал сторожу, дернув за веревку, другой конец которой соединялся с колоколом в его доме. Теперь Юрий был отгорожен от мира толстыми каменными перекрытиями и на многие часы предоставлен самому себе. «Космический полет» начался…
Первое, что услышал, — это тикание часов на руке. Сиял их и положил на полку в другой конец отсека.
У летчика, разумеется, не было электрофизиологической аппаратуры для регистрации физического состояния и функциональной деятельности своего организма, но он тоже решил вести некоторые наблюдения: через определенное время измерять температуру и считать пульс, а чтобы проверять память и сообразительность — учить стихи и решать задачи.
Было у него время почитать и подумать. Откинувшись к холодной каменной стене, он чуть ли не слышал, как мысли шевелились у него в черепной коробке. В два часа пообедал, а потом прилег на топчан и неожиданно для себя заснул. Проснулся минут через сорок, сделал нужные измерения, записал показатели в журнал и принялся читать Станислава Лема. — Книга писателя-фантаста уносила летчика в бездонные глубины Вселенной, куда могла проникнуть только мысль человека, настраивала чувства на определенный, космический, лад. Стахову начинало казаться, что он и в самом деле на межзвездном корабле.
Тишина Стахова не угнетала, и он подумал, что всякие страсти-мордасти о ней придуманы, скорее всего, для эффекта досужими журналистами. Однако к десяти вечера в душу молодого летчика стало потихоньку закрадываться смутное тревожное чувство, но причиной его, как он думал, было не одиночество, а темнота, которая шла из черной пасти каменного свода. «Надо было попросить Сторожа, чтобы он загородил этот «иллюминатор», — подумал Юрий и накинул на плечи куртку, потому что было прохладно.
В голову полезли уже земные мысли: о старцах, которые заживо заточали себя в склепах, подобных этому, и умирали с уверенностью в своей святости. «Может, и в этой церкви были такие. И может, на том месте, где я нахожусь… Если бы ребята узнали о моем эксперименте, они, наверное, посмеялись бы надо мной», — пробовал он развеселить себя. Но от этой мысли Стахову не сделалось веселее.
Он, конечно, не верил ни в бога, ни в черта, но ему все-таки было жутковато. «Во мне просто-напросто заговорил инстинкт далеких предков», — подумал летчик. Но и эта мысль не успокоила его. Почему-то вдруг припомнились гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Вий» из «Миргорода». Особенно то место из повести, где рассказывалось о киевском семинаристе Хоме, читавшем ночью в церкви молитвы над гробом ведьмы, о том, как покойница поднялась из гроба и стала бегать, норовя поймать бурсака. И еще вспомнилось, как гроб со свистом летал по всей церкви…
Юрию стало жутко, хотелось бросить все и убежать из подземелья. Но он взял себя в руки, решив, что если выдержит это испытание — значит, выдержит настоящую сурдокамеру, выдержит полет в космос, выдержит встречу с иноземными существами…
Чтобы отвлечься, измерил себе кровяное давление, температуру, а потом принялся заполнять «бортовой журнал». Писал подробно о каждом ощущении, о каждой мысли.
«Ребята сейчас собираются в клуб на лекцию о кибернетике, а я сижу здесь, и только одна живая душа — сторож музея — знает обо мне, — писал он. — Надо ли было обрекать себя на такие испытания? Что бы о них сказал Юрий Гагарин или кто-либо другой из космонавтов?»
Потом выпил горячего чаю со сливочными сухарями и ровно в одиннадцать лег спать. Выключил переноску. Но электрический фонарик на всякий случай положил под подушку. Непроглядная тьма навалилась на него со всех сторон — густая, осязаемая. Он просто чувствовал, как она давила.
Чтобы скорее заснуть, Юрий стал считать. Кажется, он досчитал до трехсот, когда где-то вдалеке послышался знакомый приятный голос. Он приподнялся на локте и стал вслушиваться в темноту.
— Стахов, где вы? — послышалось через минуту. — Откликнитесь…
Он не верил своим ушам. Это был голос… Юрия Гагарина.
— Здесь! — крикнул Стахов и вскочил на ноги. — Сейчас я вам посвечу.
Рука нащупала висевшую над головой переноску, и вот уже «отсек» залился электрическим светом. Послышались торопливые шаги, и через минуту к Стахову вошел улыбающийся космонавт номер один. Летчик впервые видел его не на фото, а живым, к тому же в двух шагах от себя.
