— Так я покатаю ее, уважаемый? — и, не дожидаясь ответа, подает Лере руку, помогает сесть в санки. Пристраивается сзади, обхватив девушку за талию.

Я прислоняюсь к дереву, а Мотыль и Лера уже мчатся с горы. Они о чем-то говорят, но мне не слышно слов, потом, кажется, засмеялись. Может, речь идет обо мне, и этот смех выворачивает душу.

Спуск к реке проходит по руслу замерзшего ручья и имеет несколько поворотов. Через минуту Мотыль и Лера скрываются за высоким снежным сугробом.

По-прежнему стою у дерева и жду. Так, безо всяких мыслей в голове, как истукан. Проходит пять минут, десять, пятнадцать… Что-то долго их нет. Срываюсь с места, бегу вниз. Но потом соображаю, что это, в общей-то, глупо, и останавливаюсь. На душе у меня невыносимо. Я готов выть от тоски. А они словно сквозь землю провалились. Вот уж этого я от Леры совсем не ожидал.

Долго брожу словно неприкаянный вдоль обрывистых берегов, поросших жидким кустарником. Думаю о случившемся.

…Когда-то еще в детстве я плавал с мамой по морю на пароходе. Поздним вечером подошел к корме и подумал, посмотрев вниз: «А что, если упаду сейчас, никто не хватится сразу. И я окажусь один в море». Воображение нарисовало страшную картину, как я плыву в кромешной темноте, а вдали — уходящие огоньки парохода. Я испытал в ту минуту жуткое бессилие, такое же бессилие испытываю теперь. Кажется, я один в целом мире, и никто не может мне помочь. Так жалко себя…

Спустившись по скользкой извилистой тропке в овраг, чувствую запах дыма и вот через некоторое время выхожу к маленькой, почти игрушечной бухточке, скрытой со всех сторон запушенными инеем деревьями.

Около самой полыньи весело потрескивает небольшой костер, и возле него хлопочет толстая женщина в шубке и платке, повязанном сзади крест-накрест.

— Митя! — кричит она, завидев меня. — Митя!

Из кустов, торчавших из-подо льда, высовывается лысая, обрамленная рыжеватым пушком голова, и я узнаю капитана Щербину.

— Ты что, Машенька? — спрашивает техник.

— Ось, к тоби хтось, — говорит женщина нараспев.

Щербина выбирается из кустов. На нем старая брезентовая куртка с прожженным боком и ватные брюки, заправленные в огромные унты, каких давно уже не носят в авиации.

Он протягивает мне руку:

— Гуляем, хлопчик? Наблюдаем природу? Хорошее дело.

— Здесь никто не проходил? — спрашиваю я, стараясь взять себя в руки.

— Вроде бы нет. А кто конкретно нужен?

— Я так просто.

— Сейчас наведем справочку. — Он складывает язык желобочком и три раза свистит. Эхо подхватывает свист и несет от перелога к перелогу. Технику отвечают таким же свистом.

Меня все это очень удивляет. И сам Щербина, и какие-то таинственные ответы на его свист с разных сторон. Как не похож он в эту минуту на техника самолета! Нет, он, скорее, напоминает мне главаря лесной шайки разбойников.

Через некоторое время к костру, над которым висит огромная кастрюля с нарезанной кусками рыбой, выходят ни много, ни мало пять добрых хлопцев-погодков, таких же большелобых и круглоголовых, как и сам Щербина.

— Вот, знакомьтесь, Артамонов, с моей семейкой, — говорит Щербина.

— Это все ваши? — удивляюсь я и смотрю на жену Щербины. Она еще сравнительно молода, и я бы никогда не подумал, что она мать такого многочисленного семейства.

— Мои, не буду отказываться, — ухмыляется Щербина.

— Радоваться можно такой семье.

— Из радости шубу не сошьешь. — Он смеется, довольный.

Потом Щербина строго спрашивает сыновей:

— А удочки там оставили?

— Там, — отвечают нестройные голоса.

— Ладно. Вот скажите что, — он смотрит на меня, — возле ваших сиделок никто не проходил?

— Проходили, — сказал, подумав, один из пареньков.

— Кто? — вырвалось у меня.

— Лоси на водопой, а что?

— Так, ничего… — я смотрю на часы, потом на Щербину. — Пора домой.

— Ну нет, — говорит Щербина, никуда ты, хлопчик, не пойдешь. Сейчас будем уху хлебать. Верно, Машенька? — Он смотрит на жену с обожанием.

Мы едим уху прямо из кастрюли большими деревянными ложками, расписанными фантастическими цветами. Она очень сладкая, наваристая и немного пахнет дымком. Никогда еще ничего подобного я не едал. Возбуждение мое понемногу проходит.

Ребята без умолку болтают, иногда и отец ввязывается в их разговор и даже спорит с ними, как равный. Какая хорошая, дружная семья. И Щербина хороший. С ним легко, вольготно. Недавно пронесся слух, что он уходит на пенсию. Это всех так огорчило. Я спрашиваю техника, правда ли это.

— Мне на пенсию уходить не резон, — отвечает Щербина. — Во-первых, силенка у меня еще есть, даром что облысел. Еще могу послужить Отечеству. И это нужно. Сам знаешь, что творится в мире. Во-вторых, не больно-то интересно начинать все с нуля. А ребяткам хочется дать образование. Мне не удалось, так пусть они его получат. Ты сам-то сколько кончал? Кажется, десять?

— Десять.

— А в институт не захотел, значит?

— Не прошел по конкурсу.

— Я и говорю — не захотел. — Эти слова его звучат как упрек мне. — А мы вот хотели, да не могли, — продолжает техник. — Из-за войны бросили учебу на полдороге. Ну, правда, на всяких курсах повышения и мне довелось немало поучиться. Без этого сейчас и к спарке на пушечный выстрел не допустят, а все-таки это не то, что академия или институт. Верно?

— Учиться, говорят, никогда не поздно, — замечаю я.

— Ну, не скажи. Ведь учатся, чтобы выучиться и применить знания на деле. Тот же, кто учится для своего личного удовольствия, отрывает внимание педагогов, занимает место, есть вредный человек, опухоль на теле государства. Потому-то и берут в военные академии до определенного возраста, да и в институты тоже. Но я про другое хочу сказать: некоторые наши молодые солдаты, те, что десятилетки пооканчивали и скоро домой поедут, не пользуются случаем подготовиться к институту в армии. Это совсем неразумно. А потом будет близок локоток, да не укусишь. Так что учти это на будущее. Курсы при части по подготовке к экзаменам в ВУЗы для таких, как ты, организуются. Занимайся, покуда идут тебе здесь навстречу — выделяют помещение, нанимают учителей, не теряй времени.

— Мне еще служить, как медному котелку, — говорю я, видя, как капитан близко все это принимает к сердцу.

— Оглянуться не успеешь, как срок-то пролетит. Ну да ладно об этом. Скажи-ка, лучше, ты давно из дома?

— Не очень.

— На стадион не заходил? А то меня ребята насильно сюда вытащили. Обещал давно пойти с ними на подледный лов. Откладывать больше некуда — река вот-вот тронется. А страсть хотелось на соревнование по хоккею сходить.

Я говорю Щербине, что на стадион не заходил.

— Что так?

Я пожимаю плечами. Не станешь же ему все объяснять.

— А мого — хоть хлибом не корми, тильки дай подивиться на спортсменив, — вступает в разговор жена Щербины, с гордостью посмотрев на мужа. У нее мягкий, певучий голос. — Всих спортсменив мира знае наперечет. Сыдыть по вечерам с сыновьями, графики соревнований изучав. Спорят, просто смишно иногда, честное слово. Но якобы дило, тильки смихом ограничивалось. Разволнуется, начинает валидол сосать. Куда это годится?

Я слушаю и не слушаю эту добрую, неказистую на вид женщину. Думаю о Лере. Сыновья Щербины расходятся по своим лункам, чтобы не прозевать вечерний клев. Меня рыбная ловля не интересует. Благодарю за угощение и иду в военный городок.

Всю дорогу до дома думаю о Лере, вспоминаю день, когда гости с фабрики приехали в часть и я показывал Лере военный городок. Лера внимательно изучала документы в ленинской комнате, особенно полковые обязательства, разговаривала с парашютоукладчиком, сожалела, что опоздала на аэродром посмотреть самолеты. Словно из тумана выплывает плакат, что висит у нас на лестничной клетке: солдат свел черные с изломом брови к переносице и приставил палец к губам. А внизу надпись: «Болтун — находка для врага».