Полстянкин морщится, делает протестующий жест.

— Обвинять мы ее не можем, — говорит он. — И давайте не будем касаться этого вопроса. Я извиняюсь, — он с опаской посматривает на Шмырина, — но это не входит в нашу компетенцию.

— Ну не скажите, — возражает Шмырин, — это как раз тот случай, когда нужно вспомнить слова. Фучика «Люди, я любил вас — будьте бдительны».

Полстянкин, однако, снова заводит речь о концерте, и мне больше ничего не удается узнать о Лере. На сердце у меня неспокойно, и я, быстро распрощавшись с Полстянкиным, ухожу из клуба.

В дверях меня догоняет Шмырин.

— И я с тобой, Артамонов, — говорит он тоном, не допускающим возражения.

— Куда?

— Ты же идешь к ней.

— Допустим.

— Вот и пойдем вместе. Так будет удобнее. — Он идет за мной молча, как тень, неприятно сопит. Он дышит по-йоговски: четыре шага — вдох, четыре — выдох. Он говорит, что правильное дыхание удлиняет жизнь.

— Мы скажем, что пришли насчет самодеятельности, — говорю я Шмырину, ловя себя на том, что поддаюсь его настроению. У меня, если быть до конца откровенным, вообще не хватает волевых качеств. Я вечно попадаю под влияние другого. Признаваться, конечно, в этом грустно.

— Сделаем так, как нам будет выгодно, — уклончиво отвечает он и морщит гармошкой лоб. Шмырин вообще любит выражаться туманно. Не сразу поймешь, что к чему.

Дверь нам открывает пожилая женщина с компрессом на голове.

— Лера сейчас придет. — Она указывает на дверь: — Ступайте туда.

В комнате никого. Здесь все по-старому, как в тот раз, когда я был у Леры и мы пили чай, сидя на широком уютном диване. Вещи только самые необходимые: стол, три стула, хельга, служившая и буфетом и хранилищем для книг. Впрочем, книг немного: в основном — технические справочники, томики стихов Блока, Есенина. В углу все так же поскрипывают старинные часы с огромным медным маятником, на котором изображено улыбающееся солнце.

Лера появилась неожиданно, мы не успели еще и словом обмолвиться со Шмыриным. Я бы, наверное, не узнал ее, встретив на улице, так она преобразилась, изменив прическу. Теперь ее волосы начесаны шалашиком, и это делает ее похожей на обыкновенную, стандартную, девушку двадцатого века. Она влетела в комнату в белой короткой шубке, похожая на снежный вихрь, с какой-то веселой песенкой на губах. Увидев нас, остановилась, широко раскрыв свои глаза-миндалины.

— Вот не думала! — говорит Лера, ставя на стол полосатую, набитую продуктами сумку, и стаскивает с руки зубами варежку. — Ну, здравствуйте, мальчики, — подает закоченевшую руку мне, потом Шмырину. — Что же но раздеваетесь? Ну-ка быстро.

Я снимаю шинель и поправляю на груди значок классного специалиста, который только что получил. Мне хочется, чтобы Лера обратила на него внимание.

— Когда приехали? — спрашивает она.

— Откуда, простите? — Шмырин почему-то не хочет раздеваться.

— Это вам лучше знать.

— Совсем забыл: Артамонов ездил.

— А вы нет? Почему же? Вы, как и Герман Мотыль, специализировались в полку?

— Оказывается, вам все решительно известно, — говорит Шмырин, неодобрительно кося глазами в мою сторону. — Каждому свое, как говорили древние.

Она пропускает мимо ушей его слова и теперь смотрит на меня, ожидая ответа.

— Приехали с неделю назад, — говорю я.

— А я не знала об этом. Странно. Ах, да… У вас же была инспекторская проверка, потом вы сдавали на классность.

— Мы этого не говорили, — с испугом замечает Шмырин, доставая из кармана зубочистку.

— Ну так скажите!

— Разве обязательно?

— Не обязательно, но желательно.

— А зачем, простите? — Он пристально смотрит Лере в переносицу, точь-в-точь так же, как смотрит на фотографии, когда определяет характер человека, который сфотографирован.

Она лукаво вскидывает бровь.

— Просто я любопытна. Или это военная тайна?

— Может, и так, — говорит Шмырин, морща гармошкой лоб.

— Ладно, мальчики, я вижу, что вы примерные солдаты, оставим этот разговор. — Она подходит к столу, вытаскивает из сумки продукты: сливочное масло, сахар. — Сейчас будем пить чай, — открывает коробку с печеньем. Я смотрю на ее тонкие, покрасневшие от холода пальцы и мне хочется взять их в руки, согреть дыханьем. Если бы не Шмырин, возможно, я бы решился на это.

Он долго и внимательно смотрит на часы, потом на печенье, борясь с соблазном поесть.

— К сожалению, не смогу остаться, — наконец объявляет он, вставая.

Представляю, какие титанические мышечные и волевые усилия пришлось приложить Шмырину, чтобы оторвать себя от стула. Он ведь такой сладкоешка.

— Ну… — Лера делает обиженное лицо, но по ее глазам я вижу: она не жалеет об уходе Шмырина.

— Делу время — потехе час, — говорит он, надевая шапку. Она ему велика, и он заправляет верхние края ушей под шапку, чтобы не замерзли.

— Что же у вас за дело такое? — улыбается Лера, разглядывая поднявшегося со стула Шмырина. Он не нравится Лере. Он это сам чувствует и, может, поэтому не удостаивает ее ответом, сухо кивает и решительно направляется к двери, бросая мне на ходу:

— Проводи меня, Артамонов, на улицу.

И тут он с размаху ударяется головой о косяк двери. Морщится, будто ему выжали в рот лимон, прикладывает руку ко лбу, а мы, конечно, хохочем.

— Это вас бог… — говорит Лера, вытирая выступившие на глазах слезы, — за то, что не хотите с нами пить чай.

Наконец Шмырин приходит в себя.

— Смеется тот, кто смеется последним, — изрекает он, подняв кверху палец, и быстро удаляется. В подъезде он говорит мне, а вернее, внушает, чтобы был предельно осторожен, и так приближает лицо, словно обнюхивает меня. Эта привычка у него, видно, осталась с того времени, когда он мечтал стать гипнотизером и практиковал на сверстниках. Кажется, у него немного получалось. Во всяком случае он так нам говорил сам.

— Послушай, хватит тебе… — пытаюсь я возразить.

— Тише, — перебивает меня Шмырин. — Я знаю, что говорю. Не болтай, Артамонов, лишнего. По-моему, ее давно нужно бы проверить соответствующим органам. Я, собственно, для того и пошел с тобой, чтобы самому убедиться. У меня глаз наметанный. Помни: истина выше дружбы. Готов это повторить. — И он уходит, оставив меня в раздумье.

Я возвращаюсь в комнату, Лера уже в другом платье, в нем она выступала на сцене у нас в клубе. Смотрит на меня и улыбается. И в этой улыбке могли бы раствориться все мои заботы, тревоги и сомнения. Но они не растворяются. Я точно поддался гипнозу Шмырина. Думаю о его последних словах. Эта дурацкая восприимчивость не дает мне жить спокойно.

— Ну, здравствуй, — говорит она так, как будто и не видела меня до этого. И глаза у нее влажные, счастливые.

— Здравствуй, — отвечаю я.

Несколько мгновений стоим друг против друга, а потом она шагает навстречу и прислоняется лицом к моему плечу. Обнимаю Леру. Вот и свершилось то, о чем так мечтал. Мы снова вместе. И будем вместе до самого вечера. Но почему во мне не ликует душа, как должна бы ликовать при встрече с любимой девушкой, что же беспокоит меня? Что меня заставляет быть сдержанным?

— Почему ты не отвечала на мои последние письма? — спрашиваю я.

Она высвобождается из-под моей руки.

— Было много неотложных дел. С ног сбилась. — Она садится на стул. — К тому же болела.

— Ты болела?

— Теперь не стоит об этом говорить, — отвечает она. — Все прошло.

— Да, конечно, — поспешно соглашаюсь я, понимая, что не очень-то красиво расспрашивать о болезни. — Мне было грустно без писем, — говорю я.

В дверь стучат:

— Калерия Александровна, чайник закипел!

Лера вскакивает. Через минуту возвращается в комнату с маленьким никелированным чайником.

— Будем пить кофе, — объявляет она, — растворимый. Никогда не пробовал? И я тоже. Говорят, совсем не нужно варить. Прочитай, пожалуйста, как готовить, — подает круглую железную баночку. — И распечатай.