Несколько старых деревьев стояли в низинке вблизи ручья, гордо раскинув широкие навесы охваченной осенним пламенем листвы.

— Милые клены, чудные мои клены! — вскинув голову, сказала Соня. — Вы не останетесь здесь одни, только погодите немножко — и всюду, всюду здесь будут расти ваши братья, новые клены, которые мы посадим! Верьте мне, клены, верьте: все так и будет!

— Посмели бы клены не поверить после такого заклинания! — усмехнулся Соколов. — Ничего, Соня, не смущайтесь: производить заклинания чистейшей правдой мы не только разрешаем вам, но даже приветствуем!

— Словом, колдуйте на здоровье, Соня! — поддержал Пластунов, и его карие глаза опять улыбнулись Соне.

— А вы думаете, что я только «колдую»? Что это просто слова? — Соня вдруг громко и возбужденно заговорила и осмелевшим взглядом посмотрела на своих спутников. — Мы придем сюда раньше сорок шестого года… мы, молодежь! Я не могу себе представить жизни без нашего зеленого пояса, без Кленового дола!.. Мы придем сюда весной, будущей же весной, вот увидите!

— Я абсолютно уверен в этом, — серьезно сказал Пластунов, украдкой любуясь ее разгоревшимся лицом.

— Вот она, молодость-то, Дмитрий Никитич! — ласково вздохнул Соколов и добавил, крепко пожимая руку девушки: — Полностью можете рассчитывать на всяческую помощь с моей стороны, Соня!

В городе Соколов простился со своими спутниками. Соня осталась одна с Пластуновым.

— Дмитрий Никитич! — вдруг заявила она. — Я хочу исполнить свое обещание!

— Какое?

— Ах, вы уже забыли, забы-ли! — насмешливо укоряла она. — Ведь я же обещала вам сыграть!

— Да, да! — испуганно спохватился Пластунов. — Я буду счастлив, если вы будете играть для меня.

Дома у Челищевых оказалась только няня. Соня познакомила ее с Пластуновым.

— Слышала, батюшка, о вас, слышала! — по-старинному низко поклонилась Пластунову няня. — Сонечка наша вчера о вас уж так-то душевно рассказывала! Спасибо вам, что помогали ей, спасибо!

Пластунов сидел у окна, как раз против рояля, поставленного в глубине комнаты, ближе к двери, Соня сидела у рояля, лицом к свету. Этот золотой предвечерний свет погожей осени будто льнул к ней, сияя в ее распушившихся волосах, в глазах, бросая нежные блики на лоб, щеки, шею. Пластунов, смотрел на Соню и, как чудесное открытие, отмечал про себя смену выражений ее подвижного, порозовевшего от ходьбы лица. Комната без занавесей, с грубо побеленными стенами казалась сейчас Пластунову праздничной, уютной.

— Хотите, я сыграю отрывок из Первой симфонии Чайковского? — с детски-радостной готовностью спрашивала Соня. — Только не ругайте, что инструмент расстроился…

Она заиграла и, забывшись, стала напевать про себя.

— Ах! Что я делаю? — спохватилась она, закрыв лицо руками.

— Нет, нет… Прошу вас, Соня: продолжайте.

— Ну… если вам это нравится… — и Соня стала напевать громче.

У нее был небольшой, но приятный и верный голосок, который сливался с мягким и густым звучанием рояля.

— Вам нравится это место? — спросила она, блестя широко раскрытыми глазами. — Вот здесь… вот здесь — вы слышите? — как будто колокольцы звенят в снегах, правда? И будто ветер в лицо, и метель поднимается, а колоколец все звенит… вы чувствуете?

— Да, да, очень похоже, — в тон ей ответил Пластунов.

— Как прекрасна музыкальная картина у Чайковского!.. Вот, например, в этой Первой симфонии «Зимние грезы» я как будто все вижу: морозный день, солнце, ночь, снега, зимнюю дорогу… Кто-то сидит у окна, мечтает, а в печке потрескивают дрова, — полузакрыв глаза и чуть раскачиваясь на стуле, говорила Соня. — Вы это видите, Дмитрий Никитич?

— Да, вижу, — тихо ответил Пластунов.

— Но вы, наверно, устали?..

— Нет, нет, играйте!

Дмитрий Никитич слушал, весь отдавшись радости видеть ее.

Вдруг ему вспомнилось, как более пятнадцати лет назад он, молодой краснофлотец, слушал игру ленинградской консерваторки Елены Борисовны, которая стала потом его женой.

Когда Елена Борисовна играла, Пластунов благоговел перед ней и даже чего-то боялся. Лицо у нее тогда было торжественное, почти надменное, и каждый взмах ее красивых рук, казалось, говорил: «То, что я делаю, недоступно для вас!..» А эта девочка с серьезными и мечтательными глазами не только сама полно и жадно жила всем своим существом в мире музыки, но и готова была щедро делиться своей радостью с другими.

«А что я могу дать ей взамен?» — вдруг ужаснулся Пластунов — и вся его жизнь до этой минуты предстала перед ним, с неизбежными рубцами и ранами, нанесенными временем. Да, он очень мало похож на миловидного моряка Митю Пластунова, который немало лет тому назад заезжал за молодой пианисткой Еленой Борисовной, чтобы привезти ее на концерт в корабельный красный уголок. Как легко давалась тогда уверенность в том, что Елена Борисовна может ответить на его любовь…

Пластунов как бы вновь увидел себя, тогдашнего, молодого: веселые карие глаза, прекрасный цвет лица, румяные губы. Сегодняшний Дмитрий Никитич Пластунов — человек с желтоватым лицом и мешочками под глазами.

Но если бы, если бы все-таки Соня узнала, что она разбудила в нем придавленные горем потери силы жизни? Неужели она, узнав об этом, увидела бы в нем только вот эти несчастные мешки под глазами, желтокожее лицо? Неужели, в самом деле, молодость — единственное и лучшее богатство жизни?

— Нет, нет! — невольно прошептал Пластунов. — Соня не такая, как другие… Она поняла бы меня, а может быть, и полюбила бы! Может быть, и полюбила бы… может быть!

Услышав голоса в челищевском саду, Пластунов стал торопливо прощаться.

— Спасибо вам, спасибо, милая девушка…

Он крепко стиснул руки Сони и быстро вышел.

Солнце заходило, освещая город косыми беспокойными лучами. Отсюда, с горы, разрушенный город, будто безмолвно взывая о жизни, глядел на Пластунова мрачными, глубокими провалами взорванных зданий, черными жилами улиц, мертвенным оскалом каменных обломков. И та же Соня, что только что играла ему на рояле, уже представлялась идущей по этим пустым улицам, а следом за ней, как огонь по нитке, летела упрямая, цветущая сила молодости. Чудилось, следом за Соней идут молодые толпы, звенят свежие голоса, мелькают сильные, быстрые руки — и город, камень за камнем, стена за стеной, поднимается из мертвых ям и провалов, встает под крыши. Вот уже распахиваются окна, поют двери, молодые деревца уже осеняют улицы своей сквозистой тенью, шелестят курчавыми листочками… Соня идет ему навстречу среди этой трепещущей, искрящейся свежестью и блеском юной зелени и жаркого солнца. Золотое пятнышко света горит на ее белом лбу, между темными бровями, а ее нежно-веселые глаза словно спрашивают Пластунова: «Ну, скажи, хорошо, правда? Скажи, что еще нужно сделать, и я и мы все пойдем и сделаем!»

Как и мгновенное, ослепительное видение возрожденной жизни города Кленовска, лицо Сони промелькнуло перед Пластуновым в сверкающих изменениях его бесконечно разных и милых выражений. Кажется, все в ней — лицо, взгляд, улыбка, стройная, легкая походка — еще никогда не виделись ему так ярко и пленительно, как сейчас, в одинокий осенний вечер, когда она даже не подозревала, что он стоит под окнами ее дома и думает о ней.

Директор Кленовского завода Николай Петрович Назарьев и до войны был противником длинных заседаний, многословных речей и прокуренных комнат. С тридцать шестого года, когда на загородном пустыре начал расти красавец-завод, в Кленовске привилось выражение: «У Назарьева не наговоришься!»

И сегодня Назарьев остался верен себе. Он рассказал кратко, что восстановление Кленовского завода будет, по сути дела, настоящим «сотворением мира», так как завод разрушен немцами до основания. После заседания Назарьев предложил группе заводских людей отправиться на грузовике «к месту работы».

Грузовик остановился в центре уже расчищенной обширной площадки, по краям которой кое-где торчали остатки белокаменной балюстрады.