— Хм… Вот как…

«Хмыкать начал — значит, ответы ему не нравятся!» — довольно отметил про себя Артем.

— Да, именно вот об этих предельных нагрузках механизмов шла у нас беседа с товарищем Тербеневым, и я даже просил вооружить мой цех новыми, мощными станками…

— Ни о чем подобном мне Тербенев не рассказывал…

— Не успел, Михаил Васильич, не успел: ведь он сегодня утром срочно уехал в область. Да, так вот товарищ Тербенев полностью со мной согласился! — и Мамыкин с той же радушной улыбкой посмотрел на Пермякова.

Кивнув в сторону Игоря Чувилева, Пермяков спросил спокойно и строго:

— А вот этим новым приспособлением не интересовались, товарищ Мамыкин?

Лицо начальника цеха приняло обиженно-скучающее выражение:

— Н-ну… Так это же, простите, еще технологически не взвешено и не проверено.

— А фактически? — жестко прервал Пермяков. — Настоящая технология, особенно военного времени, я думаю, должна подхватывать новые факты, которые на деле себя показывают. Зайдите-ка после смены ко мне, поговорим.

— Слушаюсь, — официальным тоном проронил Мамыкин и с подчеркнутой почтительностью поклонился директору; потом, не взглянув на Артема, пошел дальше по пролету.

— Ну, нажил я себе врага, Михаил Васильич! — шепнул директору Артем.

— И ведь какие это люди, как я примечаю, — продолжал Артем, провожая Пермякова к выходу, — по виду на страже техники и науки стоят, а на деле… — Артем презрительно усмехнулся. — А на деле это просто робкие и вялые души, которые всего нового, как черт ладана, боятся. И ведь что примечательно: вся эта тактика с того времени начала определяться, когда Тербенев вашим замом заделался! Я его с комсомольских времен знаю: он и тогда любил ноздри раздувать да покрикивать… А теперь, на замовском-то посту, и совсем развернулся…

— Хватит, — вдруг обрезал директор, — все-таки дисциплину надо знать, товарищ Сбоев! Тербенева не насмех моим заместителем выдвинули, и не годится за здорово живешь его дискредитировать.

— Вот те на! — оторопел Артем, глядя ему вслед. — Но ведь все, о чем я говорил, истинная правда!

Артемом вдруг овладела обида. Тактика Тербенева отнимала у него по праву заработанную на заводе славу. На заводе Артема уже давно стали называть «хирургом машин» и «артистом металла». Самые смелые технические предложения по ремонту и разного рода реконструкции агрегатов и станков исходили чаще всего от него. Точное «чувство машины», как писала о нем заводская многотиражка, веселая, русская сметка располагали к нему людей, он работал удачливо и уверенно глядел вперед.

Тербенева Артем считал случайным человеком на посту замдиректора и никак не мог бы себе представить, чтобы «Алешка — мыльный пузырь» мог долго усидеть на таком ответственном месте: шутка сказать — замещать Пермякова, одного из старейших директоров по всей округе!

По дороге домой Артем встретил Нечпорука.

— Здорово, Артем Иваныч! Когда бы можно к тебе зайти перекинуться трошки в шахматы? Что ты сумный какой?

Артем рассказал о сегодняшнем посещении его цеха директором.

— Подумай, я на Алешке, как говорится, нарезался, а? Выходит так: критикуй, да меру знай! А что этот мыльный пузырь мечтает всех в руки забрать — это я во как вижу! — и Артем сердито поднес ладонь к глазам.

— Можешь не расписывать, я с ним тоже нос к носу столкнулся, — невесело усмехнулся Нечпорук.

Ночь была жаркая. Михаил Васильевич распахнул окно. Он ясно видел лицо жены, ее тяжелые волосы, сбившиеся в темный узел на подушке. Варвара Сергеевна лежала на спине, положив руки вдоль тела; в уголках ее закрытых глаз сверкали слезы.

— Варя, ты не спишь?

— Нет… — чуть слышно отозвалась она.

Он прижал ее к своей широкой, будто налитой горькою тяжестью груди. Жена приникла к нему, как бывало в первые годы их совместной жизни, когда ему приходилось скрываться от царских приставов и колчаковских карателей. Но тогда она была сильная и молодая, и он не боялся показать ей свою тревогу и усталость преследуемого человека. Теперь не она, а он был ее прибежищем и силой. Он говорил ровным голосом:

— Варя, в такое уж время мы живем…

— Не для того я его, милого, растила, чтобы неизвестно где потерять… — отвечала Варвара Сергеевна шепотом, кипящим слезами.

— Милая, да ведь и нам самим и всем детям нашим умереть придется…

— Без меня бы, без меня… Пусть бы я их в самом расцвете да здоровье оставила…

Уж светало, когда оба забылись в чуткой дремоте. Старые часы в столовой хрипло пробили восемь.

— А, уже сводка!

Михаил Васильевич открыл дверь в столовую и торопливо оделся.

— Стой! — вдруг изменившимся голосом сказал он. — Уже в Сталинграде бои идут!

— Как это? — растерялась Варвара Сергеевна. — Да ведь, батюшки… Ведь это же Волга! Под городом, что ли, наши бьются?

Михаил Васильевич сердито хмыкнул:

— Нечего себе голову задуривать: немцы в Сталинград ворвались.

Зазвонил телефон. Михаил Васильевич вышел из-за стола. Звонил Пластунов.

— Сводку слышали, Михаил Васильич?

— Слышал.

— Необходимо сегодня с людьми поговорить, как вы думаете?

— Согласен. Вчера, к слову сказать, опять целый транспорт прибыл: эвакуированные с Волги.

— Положение у них очень тяжелое! В связи с этим у меня большая просьба к Варваре Сергеевне!

Пластунов попросил ее к телефону и рассказал ей о прибытии эвакуированных.

— Хорошо бы, дорогая Варвара Сергеевна, мобилизовать ваших женщин-активисток на помощь этим людям и, ясное дело, немедленно.

— Конечно, Дмитрий Никитич.

Ветер ворвался в окно, вспарусил занавеску, глиняный горшочек с распустившейся китайской розой упал на пол и разбился на куски.

Варвара Сергеевна некоторое время еще посидела у того окна, откуда упал горшочек с китайской розой. Ветер шевелил волосы Варвары Сергеевны, дул ей в лицо, охлаждал шею, скользил за ворот халата. Она покорно подумала, что теперь уже всегда будет ощущать в груди этот пронзительный ветер и пустоту неизлечимой тоски о сыне.

Часы пробили девять. Варвара Сергеевна испуганно поднялась с места.

«Батюшки! Что же это я сижу?»

Каждый день в Лесогорск прибывали эвакуированные. Через неделю Пермякова известили, что на пустыре около новых бараков высадился целый эшелон беженцев из Сталинграда.

Приближаясь к пустырю, Варвара Сергеевна услышала разноголосый шум, крики, детский плач. Подойдя ближе, она увидела целый лагерь.

Под ярким утренним солнцем это многолюдное сборище гомонило, взывало к кому-то, тревожно пестрея непокрытыми головами и шапками, узлами и сундуками.

Растрепанная костлявая старуха с блуждающими глазами, сидя на грязном большом узле, судорожно прижимала к себе белокурую девочку лет четырех и такого же светловолосого и голубоглазого мальчика лет пяти-шести.

Девочка, взглянув сквозь слезы на Варвару Сергеевну, спросила беззвучно:

— Где мама? Где наша мама?

— Ушла, наверно, куда-нибудь, милая! — нежно сказала Варвара Сергеевна, и жалость сдавила ей грудь.

Она взяла девочку на руки и прижала к себе ее маленькое, худенькое тельце. Но девочка заплакала.

— Что это она? — растерялась Варвара Сергеевна.

— Мать-то у них в Сталинграде бомбежкой убило! — вскрикнула старуха и зарыдала.

Девочка вдруг заколотилась о грудь Варвары Сергеевны и опять заплакала. Пришлось спустить ее наземь.

— А где их отец?

— Убило на фронте!.. — сквозь рыдания выкрикнула старуха.

Молодая женщина с землистым лицом отгоняла от себя трех ребятишек, грязных и отощавших, как звереныши.

— Убирайтесь вы от меня! — кричала она с отчаянием, прижимая к себе крошечного ребенка.

Он тыкался желтым и заморенным личиком в ее грудь и плакал так слабо и тонко, что плач этот напоминал жужжание мухи.

— Молока ни капли нет! — сказала она, мрачно глядя на ребенка и на свою маленькую бледную грудь. — Умрет он у меня, а голоду умрет!.. Звери… все начисто разбомбили… Ехали-то как: в эшелоне теснота, духота, горе всюду, да вот еще эти трое привязались…