Как сочны эти гаммы богатого света!.. Вверху, высоко под сводами, мгла, потом багровая дымка, а ниже золотисто-белые венцы электродного пламени и летящие вверх, как хвосты кометы, тысячи-тысячи раскаленных искр! Черные щитки отливают то медным, то стальным блеском, будто рыцарские доспехи… Очень живописно. Сделаю это потом в масле… Но как же без лиц, — ведь все закрыты щитками?..»

В это время Юля Шанина сняла свой щиток и, держа его на отлете в правой руке, стала жадно дышать, полуоткрыв рот.

«Ах ты, девочка, дорогая моя, — восторгался про себя Ракитный, — вот спасибо тебе! Так, именно так и сделать!.. Хватит мне твоего милого личика!.. Да, все ясно: четыре фигуры работают, лица их закрыты щитками, а пятая, вот эта, молоденькая, прелестная, как Хлоя, сняла свой щиток, чтобы секунду передохнуть. Какое блаженство на лице, как жадно дышит она свежим воздухом, хотя это вовсе не какой-нибудь вешний луг, а суровый воздух цеха, и пусть каждому будет видно и понятно, как трудно держать электрод, дышать под щитком.

Как назову я эту картину?»

Художник перебрал несколько названий, но ни одно не понравилось ему.

«Ладно. Потом найду…»

Ракитному вдруг бешено захотелось курить, как часто с ним бывало в часы рабочего упоения, захотелось, дымя папиросой, пройтись по мастерской. Но папирос не было, они остались дома. Во внутреннем кармане кожаной куртки он нащупал завалявшийся, старый мундштук и только хотел зажать его в зубах, как увидел Пластунова. Несомненно, парторг захотел еще раз посмотреть на работу новой бригады.

Он стоял, держа в руке потухшую трубку, и внимательно следил за каждым движением электросварщиц.

«Вот раздобудусь у него табачком!» — обрадовался Ракитный, но остался на месте, — выражение лица Пластунова поразило художника: болезненно-желтое лицо сейчас словно помолодело; карие глаза смотрели задорно, губы то и дело разводила улыбка, и ровные подковки зубов играли белоснежным блеском. Казалось, он наслаждался картиной этой дружной, сноровистой работы и радовался ей.

Художнику вдруг захотелось услышать голос Пластунова и даже как-то для себя, в интересах этой новой, начатой картины, проверить, насколько верно он представлял себе сейчас душевное состояние парторга. Художник захлопнул альбом и подошел к Пластунову.

На улице Пластунов сказал:

— Я сейчас смотрел на бригаду Челищевой и думал: разве ее история — только факт производственной жизни?

— Верно! — горячо поддержал художник. — Конечно, далеко не только это!

— Пять женщин, к тому же очень разных, жили все это время очень напряженной душевной жизнью… и победили, как подлинные воительницы.

— Как вы сказали? — вскинулся художник. — Воительницы! Очень хорошо… Чертовски рад! — Он рассказал Пластунову о начале своей работы над этюдом новой картины. — Ох, здорово-о! — восторженно басил Ракитный. — Карандашу и кисти без слова тоже ходить нельзя… вот этого-то словца, оказывается, мне и не хватало!.. Ох, спасибо вам, Дмитрий Никитич!

Пятого ноября поздно вечером Пластунов и Костромин уединились у Пермяковых. Председатель завкома Афанасьев заболел гриппом и послал извинительную записку, что «на узком совещании» быть не может. Пластунов, со свойственной ему откровенностью, заявил, что отсутствие предзавкома, пожалуй, урона делу не принесет.

— За эту неделю я ознакомился с делами завкома и пришел, Михаил Васильевич, к выводу: нам с вами следовало бы чаще знакомиться с работой предзавкома, нашего уважаемого товарища Афанасьева.

— Человек он честный, Афанасьев-то, здешний, коренной, заводу предан, как семье своей, — не скрывая недовольства, сказал Михаил Васильевич: иногда ему казалось, что Пластунов тревожится даже там, где нет никаких поводов для этого.

— В преданности Афанасьева заводу я не сомневаюсь, Михаил Васильич, — серьезно сказал Пластунов, — но этого еще маловато. Когда вы поднимаетесь на вершину горы, вам ведь мало одного вашего желания достичь ее, вы вооружаетесь разными инструментами, веревками, продуктами и прочим… Правда?

— Правда, — неохотно согласился Михаил Васильевич. — Но все-таки мне за Афанасьева вроде даже обидно: когда все было хорошо, он был хорош; теперь, когда мы завалились, он, может быть, меньше других виноват, а мы его уже готовимся тянуть к ответу. Никаких искривлений общей линии я у него не замечал.

— Этого тоже недостаточно, Михаил Васильич, — вмешался Костромин.

— А что же еще требуется? Воля ваша, товарищи, я что-то не понимаю, — хмурился Пермяков. — Собрались мы обсудить тяжелое положение завода, а вместо этого заглазно говорим о человеке, который болен и себя защищать не может.

— Эх, Михаил Васильич, о ком бы мы ни говорили, мы все-таки в основном имеем в виду себя: вас, директора, и меня, парторга, — чего мы недоглядели и чего не осмыслили.

— А не осмыслив, мы не сможем уяснить смысл и цель тех решений, которые мы должны принять, чтобы вновь поднять славу нашего завода, — промолвил Костромин и так же подчеркнуто добавил: — Мне, например, не жаль времени, чтобы прежде всего для  с е б я  уточнить то, что поможет нам подняться, и то, что мы будем решительно вырывать, как сорную траву.

— Да, да, — поддержал Пластунов, — именно так и я представляю сегодняшнее наше товарищеское совещание заводских старейшин, так и хочется сказать! — Он бегло улыбнулся, а потом, глядя прямо в глаза директору, продолжал настойчивым тоном: — Да, так вот насчет Афанасьева. Лично он мне симпатичен: вполне порядочный человек, честный коммунист. Да, он не искривил общей линии, но… я спрошу вас: что он внес своего, творческого, чем обогатил ее? Но не только об Афанасьеве у нас сегодня пойдет речь, — положение на заводе очень серьезно, товарищи, и вопрос должен быть поставлен со всей остротой!

Товарищеская беседа начиналась совсем не так, как до этого представлял себе Пермяков.

«Чего ни коснутся, то сразу и обострить им охота!» — думал он о Пластунове и Костромине.

Им он доверял во всем, он был даже глубоко привязан к ним и всегда отдавал себе отчет в каждой своей мысли, в душевном настроении, связанном с общением с парторгом и главным конструктором. Вместе с тем порой подбиралась к его сердцу горечь: казалось, что каждый из них порывается учить его, многоопытного человека, старого большевика, испытанного заводского руководителя. Каждый из них требовал от работы «творчества», «осмысливания», «предвидения». У Пермякова таких слов в обиходе не водилось, да он и стеснялся говорить о заводе словами, будто читая вслух умно написанную книгу. В такие минуты он казался себе старомодным человеком, и ему становилось горько за себя, будто он что-то прозевал и потому должен как бы уступить дорогу новым веяниям.

Он думал и слушал доводы Пластунова и Костромина против деятельности предзавкома Афанасьева.

— Больше всего наш предзавком любит праздничный шум по поводу новых рекордов! О, тут он расцветает! Какие интервью получали от него корреспонденты центральной прессы и областной газеты! Зато, когда две недели назад я пытался обратить его внимание на то, что танки реже сходят с конвейера, чем в сентябре, Афанасьев только отмахнулся: «В конце месяца сделаем «штурмик» и все наверстаем!» Не наверстали!

Парторг нахмурился и заговорил медленно и твердо, будто впечатывая слова в сознание товарищей:

— В порядке самокритики, скажу прежде всего о себе: я, парторг ЦК, должен был не только поддерживать новаторов, но и более последовательно и непримиримо бороться с теми, кто мешает нашему движению вперед, мешает нам взять разбег, который мы можем и должны взять!

Пластунов помолчал, сжав губы, и потом сказал жестко:

— Я этого не сделал и должен положение выправить во что бы то ни стало. От каждого из нас, начиная с директора и кончая самым молодым рабочим, требуется, товарищи, такое напряжение всей нашей энергии и сознательности, такой святой тревоги за порученное нам народом и партией дело, что сила этого напряжения, как электричество, должна зажигать собой людей..