— Нет, нет, я достаточно уже насиделся, вернее — належался, деточка… Меня словно так и поднимает: все бы шел куда-то, работал с утра до ночи! — и Челищев счастливо и бесшабашно замахал руками.

— Так ты и работаешь, папочка. Очистить заводскую территорию после многих бомбежек — дело не легкое.

— С первого дня, как вернулся, я стал руководить этой работой. Я пришел к командиру партизанских войск, полковнику Соколову, к нашему предгорисполкома, и предложил свои услуги. Он сказал: «Действуйте, товарищ Челищев!»

— Вот и хорошо, папочка.

— Хорошо, но…

Любовь Андреевна уже ушла, а отец с дочерью еще разговаривали. Челищев, сидя за столом, охватил голову руками и нервно взъерошил седые волосы.

— Проклинаю фашистское нашествие еще и за то, что из-за него я на два года был выключен из жизни, томился в бездействии. Природа беспощадно била меня: ревматизм — мама тебе уже рассказывала — дал осложнения на сердце, потом на легкие и даже на зрение. Одно время мне было запрещено даже читать, подумай!.. В Ташкенте ко мне относились исключительно внимательно: лечили, обо мне братски заботились… Но мне казалось, что я сохну от этого самого ужасного страдания — бездействия. Домой я вернулся ведь прямо из санатория. Хилый старик в валенках… Наш председатель Соколов вначале даже боялся утруждать меня работой. Но именно работа меня и подняла на ноги! Меня радовал каждый взмах лопаты в руках, а мама, глядя на меня, тоже радовалась и говорила: «Мы с тобой живы остались, и родной дом для детей сохранился!..»

— Родной дом… — задумчиво повторила Соня и, помолчав, сказала: — А знаешь, папа, за эти два года я привыкла, напротив, думать, что наш дом не сохранился, что он разрушен.

— И… что же ты?

— Сначала мне было грустно представлять себе, что нет нашего дома и сада.

— А потом?

— Потом я мечтала только об одном: чтобы вы все были живы, а что касается дома…

— Но все-таки, Сонечка, человеку дорог свой, так сказать, малый мир, родной уголок.

— А я думаю, папа, что у советского человека нет двух миров — если брать твое сравнение, — а есть один большой, родной дом, большой мир труда для Родины, и я в нем, и моя жизнь в нем.

— Да, ты права. И это уже философия, девочка моя, мысли взрослые… да.

— Ну, еще бы не взрослая, папочка: ведь нынче весной я вступила в партию.

— В партию?! Вот как!.. — вскинулся Челищев. — Вот как! Действительно, ты теперь взрослая личность! Давно ли ты была наша девочка с косичками…

Евгений Александрович вынул из кармана платок и растроганно вытер глаза:

— Что же, поздравляю тебя от души, доченька!.. Дай тебе бог, как говорится, всяких успехов!

Соня проснулась поздно, — комната была залита ярким, погожим солнцем.

— Я дома, дома! — громко засмеялась Соня и, сбросив одеяло, босиком побежала навстречу матери.

— Ну, ну… сумасшедшая! Пол холодный, простудишься! — ласково заворчала Любовь Андреевна пряча что-то за спиной.

— Мамочка, что ты прячешь? Покажи, умоляю, а то я умру от любопытства! — хохотала Соня.

Вчерашние волнения и разговоры словно растаяли в ней, и только радость возвращения в родной дом владела сейчас ее беззаботной, как в детстве, душой.

— Одевайся скорей, баловница! — прикрикнула няня и шутливо замахнулась на Соню.

— Одеваюсь, одеваюсь!

Няня поставила на стол глиняный кувшин с водой, а Любовь Андреевна опустила туда большой букет кленовых веток.

— Какая прелесть! — восторженно воскликнула Соня, любуясь крупными меднокрасными листьями. — Где ты набрала таких красивых кленовых листьев, мама?

— Боже мой, да у нас в саду! Хочется на что-нибудь красочное взглянуть среди этих ободранных стен.

— А помнишь, мама, как до войны мы ездили в Кленовый дол специально за осенними букетами?

— Да, нам казалось, что настоящие клены только там.

— Нет больше Кленового дола! — вздохнула няня. — Одни пеньки торчат вместо Кленового дола!

— Нет… Кленового дола?! — пораженно вскрикнула Соня и с ужасом всплеснула руками. — Да как же это?..

— А вот так, — мрачно усмехнулась няня. — Сначала Кленовый дол от немецкого обстрела пострадал, а потом, как немцы в город ворвались…

— Няня! — прикрикнула Любовь Андреевна. — Ты забыла уговор! Перестань вспоминать это страшное время!

— Нет, нет, скажи, няня, все скажи, — просила Соня. — Что же было потом?

— Известно что… Фашисты ведь! Рубить стали наш кленовый лес, рубить зверски… Бывало сердце так и замрет, когда видишь, как на грузовиках наши милые клены везут… Понаделали немцы поганые из наших кленов сараев да складов, столбы вокруг тюрьмы поставили, а потом кресты своей солдатне стали из кленов сколачивать, — это когда партизаны начали их все крепче бить…

— Нет Кленового дола… Нет Кленового дола… — пораженно повторяла Соня.

Возвращаясь домой, Соня представляла себе разрушения в родном городе, но мысль о гибели Кленового дола никогда не приходила ей в голову. Густой лес, что с незапамятных времен красовался под городом, казался Соне вечным, как родная земля. Самые ранние воспоминания Сони были связаны с Кленовым долом, с густым шумом высоких, раскидистых деревьев.

Кленовый дол простирался за городом, с западной и северной стороны. Широким полукольцом зеленых навесов, местами до двух километров вглубь, окружал просторную долину чудесный кленовый лес. Когда несколько лет назад кто-то приезжий назвал его рощей, кленовцы обиделись: какая же это роща, это самый настоящий лес!

Поезда с запада, уже приближаясь к городу, попадали в густую тень роскошных деревьев. По сторонам железнодорожного пути, над травами и кустами, стояли высокие клены. Их пышные ветки, сплетаясь между собой, сливались в вышине в сплошные зеленые шатры, и только трепетание причудливых остроугольных теней на земле напоминало, как красивы звездообразные листья этих старых кленов. Когда поезд останавливался у семафора, пассажиры выходили из вагонов, гуляли в тени и прохладе, любуясь Кленовым долом.

Особенно хорош был Кленовый дол осенью. Вначале на зелени кленов появлялись розовые пятна, потом золотые, и клены пестрели, будто пронизанные светом радуги. Наконец, все гуще зарумяниваясь, клены багровели, и расстилался Кленовый дол, словно окруженный веселым, бездымным пламенем. Запутавшиеся между кленами березы в осенней позолоте, яркозеленые елочки, рыжие стволы и мохнатые шапки сосен, а понизу кусты калины, боярышника и акаций, вкрапливаясь в полыхание багряных кленов, горели среди них, как самоцветы. Не диво было встретить художника, а то и целую компанию пейзажистов, приехавших в Кленовый дол «на этюды».

В праздничные дни Кленовый дол шумел, как море. Весь город собирался там, для всех хватало простора, тени, ароматов и красы чудесного леса, заполоненного кленами.

Зимой не было лучше приволья для лыжников, чем Кленовый дол. Местами деревья и кусты у опушки как бы взбегали вверх, на небольшие холмы и горушки, с которых лыжники взлетали, как с трамплина. Легко-легко, как будто тебя поднимает ветром, промчишься бывало по искристому снегу до белой каменной стены, за которой начинается уже станционная территория — Кленовск-товарный.

«А ну, двинем обратно!..»

И опять пересекаешь Кленовый дол, взбираешься на облюбованный тобой холмик, слегка приседаешь и, с силой оттолкнувшись от земли, летишь вперед! Ветер ударит в грудь, перехватит дыхание. Под ногами уже земля, лыжи певуче поскрипывают по снегу, а в груди еще дрожит чудный холодок полета. Опущенные инеем клены, сияя на солнце тысячами огней, высятся над долом, как парчовые паруса застывших кораблей. После полудня клены напоминают сказочные облака, упавшие на землю, к вечеру голубеют, будто мраморные скалы. Синие тени падают на снега. Пора бы уж домой, но нет силы оторваться от этого белого с просинью простора, от сверкающих под луной высоких, могучих кленов. Наконец уходишь, усталый до того, что ноги подгибаются, словно ватные, а руки еле держат палки.