Но Сунцов не дал ей повторить то, что она уже сказала:

— Юлечка, милая! Все будет хорошо, я тебе говорю… Главное, будь смелее, не бойся ничего! Вот смотри, как все мы с Артемом работаем: Тербенев и Мамыкин злятся на нас, а мы напролом идем, а мы напролом! А почему? Потому, что нужное дело поднимаем. А у тебя тоже нужное дело — корпус танка сваривать… ого! Слушай, Юля: у тебя именно смелости нехватка, ты все боишься: «Ах, не сделаю, не выйдет!» Нет, ты по-другому думай: «Это я смогу, это должно получиться!» И выйдет, обязательно выйдет! Потом, ведь ты же прекрасно знаешь, если тебе трудно, ты скажи мне, и я все сделаю, чтобы…

Тут Сунцов почувствовал, как пальцы Юли вздрогнули в его руке. От личика Юли с благодарно-испуганными, лучистыми глазами веяло на него таким нежным, притягивающим теплом, что, не помня себя, он восторженно прижал ее к себе и крепко поцеловал в полуоткрытые губы.

— Что ты… — замирающим голосом прошептала Юля, слабо упираясь ладонями ему в грудь.

— Юлечка… — прошептал Сунцов, сжав ее дрожащие пальцы и сам весь дрожа. — Ты же знаешь, ты видишь…

Горло у него перехватило, и, обессиленный, он упал головой в ее колени. Она всхлипнула без слез, силясь поднять его. Сунцов поднялся, взгляды их встретились. Оба увидели свои преображенные лица и замолкли в блаженном испуге.

Когда Сунцов вернулся в общежитие, трое его друзей еще не спали. Семенов и Чувилев играли в шахматы.

— Где это ты, брат, пропадал? — спросил Сережа, переглянувшись с обоими Игорями. — А мы-то тебя ждали, ждали…

Не дождавшись ответа, Сережа выразительно присвистнул, а потом, давясь от смеха, произнес:

— Что? Говорил я вам, ребята, что Толька Сунцов придет домой как очумелый?

— А мы, кстати, не просили тебя рассказывать, — сухо сказал Игорь-севастополец и предостерег Чувилева, что угрожает его коню.

Сережу вдруг обозлило такое невнимание к нему:

— Вот черти, право! Притворяются, что им все равно, а, небось, час назад как меня слушали! Небось, сразу уши развесили, как узнали, что Анатолий с Юлькой целовались…

— Что?! — вскрикнул Сунцов, и лицо его побелело.

— Да, я собственными глазами видел… Оч-чень занятно было наблюдать…

— Сережка, брось, — успел только сказать Чувилев, как вдруг у Сережи странно поднялись плечи: это высокий Сунцов схватил его за шиворот.

Чувилев взглянул на Толю и даже закрыл глаза от страха: бледное лицо Сунцова дышало невиданной яростью.

— Подлец, подлец… — тяжело хрипел Сунцов, встряхивая Сережу, как мокрого щенка. — Если ты хоть словом еще тронешь ее, я тебя… убью!

— Пусти… — отбивался Сережа. — Пошутить нельзя… Пусти…

— Да хватит уж! — вступился Василий Зятьев. — Проучил — и довольно, Анатолий!

Сунцов разжал руки и глубоко вздохнул. Лицо его выразило презрение, он сказал сквозь зубы:

— То-то… Иди да помни…

Не глядя ни на кого, он разделся и лег, накрывшись с головой.

«Сережка — подлец, а что же оба Игоря?» — думал Сунцов с обидой.

Сегодня он чувствовал себя не только взрослым, но и человеком, который увидел свет и силу чуда; оно покорило его, и, вместе с тем, он владел им безраздельно. Именно поэтому обида и возмущение скоро перестали волновать его. Зато все происшедшее с ним и Юлей вспомнилось ярко, до мельчайших подробностей, словно поднялось высоко-высоко и засверкало над ним, как радуга в чистом и прозрачном небе.

Увидев, что Сунцов заснул, и почувствовав себя в полной безопасности, Сережа принялся жаловаться и возмущаться, что никто не поддержал его.

— А зачем ты затеял эту глупую историю? — строго спросил севастополец.

— То есть как это… — опять возмутился Сережа, но Чувилев прервал его:

— Нечего дурачка строить, ты все понимаешь сам: зачем тебе было за Анатолием следить, подглядывать за ним?

— А тебе нравится, что эта Юлька вмешалась в нашу дружбу? Разве ты не сердился на это?.. Что, вспомнил? А приятно тебе, что из-за этой Юльки Шаниной нам достается от Сони… ну? — все увереннее начал наступать Сережа.

Чувилев вздохнул, печально и задумчиво сощурился, словно покорно провожая что-то уплывающее вдаль, как туман, уносимый ветром.

— Что ж, если я и обижался, это все равно ни к чему: Анатолий уже взрослый стал и хочет жить по-своему.

— Да и ничего плохого он не делает: он эту дивчину, я знаю, работать учил, помогал ей, — заступился за Сунцова Игорь-севастополец..

— Вообще пора оставить эти разговоры, — серьезно произнес Чувилев.

Четвертого ноября к концу смены Соня сказала своей бригаде:

— Товарищи, мы, учебная бригада, уже пятый раз перевыполняем наши задания: тридцать первого — сто пять, первого ноября — сто восемь, второго — сто пятнадцать, третьего — сто двадцать один, за сегодняшний день Ефим Палыч определил нашу выработку в сто двадцать восемь процентов.

Соня спрятала свою бригадирскую книжечку в карман и спросила, окидывая всех ясным и добрым взглядом серых глаз:

— Что вы об этом скажете, женщины?

— Скажу, что вверх пошли, — сказала Глафира.

— И на том утвердились, — добавила Ольга Петровна.

— Я так же думаю, — тихо и решительно произнесла Юля.

— Я тоже, — улыбнулась Анастасия Кузьмина.

— Так! — И Соня весело тряхнула тугими косами. — Значит, бригада мне обещает не сдавать темпов?.. И, значит, мы можем предложить начальнику цеха уже не считать нас учебной бригадой, перевести на самостоятельную работу. Сегодня у меня будет об этом разговор с Ефимом Палычем Сергачевым.

От Ефима Палыча Соня вернулась веселая, счастливая.

— Завтра нас оформят, и к Октябрьскому празднику мы уже выйдем самостоятельной бригадой! Правда ведь, замечательно?

Но Ефим Палыч не смог сдержать своего обещания. Утром его неожиданно вызвал к себе Алексей Никонович. По своему обыкновению, Ефим Палыч сразу растерялся:

«Батюшки, да что ему от меня надо?.. Какие еще подходы придумает этот придира? Вот не было печали!»

Но Алексей Никонович без всяких подходов спросил очень резко:

— Долго еще вы будете недовыполнять план, господа хорошие?

— Виноваты, но мы уже выправляемся… — сразу оробел Ефим Палыч.

— Не вижу! Этого я как раз не вижу! — грубо хохотнул Тербенев и с брезгливым видом бросил на стол пачку цеховых рапортичек. — Дела вы не делаете, да к тому же еще роскошничаете, как расточители народных средств!..

— Роскошничаем? — упавшим голосом повторил Ефим Палыч. — Простите, я вас не понимаю…

— Вы покровительствуете разным экспериментам вроде учебных бригад. Какая-то девчонка организовала у вас под носом свою бабью компанию и готовится провозгласить ее… ха!.. первой женской бригадой электросварщиц. И уж в многотиражке со статейками выступает. Скажите пожалуйста! А на деле этих типов в юбках нельзя и допускать к электросварке!..

— Но они очень стараются… и за последние дни… — залепетал было Ефим Палыч, но Алексей Никонович посмотрел так грозно, что начальник цеха сразу обмяк и только слушал.

— Я требую, чтобы вы прекратили у нас в цехе все эти эксперименты, которые дорого стоят народу, — говорил, как чеканил, Алексей Никонович, словно гипнотизируя Ефима Палыча. — Я требую этого от вас потому, что момент сейчас катастрофический: план наш Лесогорский завод провалил… Понятно вам это? Провалил! Мы опо-зо-рились… понятно? Надо выправить нашу беду и позор, и я  п е р в ы й  сигнализирую об этом!

Ефим Палыч выбежал от замдиректора, как из угарной бани, и так разволновался, что в первые минуты не мог сообразить, в какую, собственно, сторону ему итти, чтобы очутиться наконец в своем цехе.

Алексей Никонович, в постоянных волнениях о своем замдиректорском достоинстве, как всегда, одного недоглядел, а о другом не подозревал. На этот раз он меньше всего мог подозревать, что неприятные слова о провале октябрьской программы были уже пять дней назад произнесены на заседании бюро парткома. Алексей Никонович не учитывал также одного простого обстоятельства: уже неделю он не был на заводе, а для конденсированного военного времени это значило — оторваться от заводской жизни и оказаться не в курсе событий.