На пороге появился малорослый старичок в темносинем рабочем халате, поверх которого, как осенний кленовый лист, горела рыжая бороденка, тронутая сединой.

— Дедушка Тимофей! — шумно обрадовался Игорь Чувилев.

— Здорово, ребятки! — засмеялся дедушка Тимофей, пронзая Олимпиаду острым взглядом аквамариновых глазок. — Вот везу на станцию целый грузовик нашей продукции — ящички снарядные. Слышу, Олимпиада Маковкина бушует, кого-то не пущает… так, что ли, королевна?

Кругом засмеялись, посыпались шуточки. Олимпиада сразу присмирела.

Дедушка Тимофей еще несколько секунд озирал растерявшуюся завхозиху, а потом грозно помахал небольшим, но крепким кулаком.

— Ну, что стоишь, словно слепая? Не видишь, как ребята уморились за дорогу? Распахивай дверь в свое царство… ну! Вот и открылась дверь, слава тебе господи! Ребята-товарищи, кто у вас за старшого? Принимай добро!

В тот день в печи № 1 у Александра Нечпорука шла обычная варка стали. Он сварил ее в этой печи уже не одну тысячу тонн, и весь ход работы — от завалки печи до пробивания летки — был выверен «до последней секунды», как любил прихвастнуть Нечпорук. Но сегодня ему казалось — сталь шла как-то особенно легко, и усталость он почувствовал позже, чем обычно. Завалки, проходили минута в минуту, и кип в печи начинался тоже без промедления, и на доводку металл в его мартене словно даже поторапливался: скорей, скорей бы вырваться на волю!

Шла уже третья плавка. Нечпорук выпил у киоска большую кружку газированной воды и довольно крякнул: вода сегодня тоже как-то особенно приятно пощипывала язык. Бросив придирчивый взгляд на подручных своей бригады, Нечпорук безмолвно одобрил и их:

«Ничего, навострились ребята!»

— Эй, не зевай! На доводку-у-у! — зычно крикнул он, хотя подручные как раз стояли наготове.

И эта последняя за его смену плавка прошла хорошо. Шагая по длинному коридору к душевой, Нечпорук довольно ерошил свои крутые смолевые кудри: а ведь он дотянул до последнего рекорда своего сменщика Сергея Ланских!

Около шкафа с табличкой «С. Н. Ланских» Нечпорук увидел своего сменщика. Ланских, шурша брезентовым комбинезоном, расправлял в шкафу свой темносерый костюм. Вдруг вспомнив, что лесогорский садовод Степан Данилович Невьянцев приходится Ланских дядей, Нечпорук сказал:

— Ну уж и хороши яблоньки у Невьянцева, так вот и стоят у меня перед очами!.. И дивлюсь я: как твой старик вырастил такой садочек?

— А ведь дядя мой — старый любитель этого дела, — ответил Ланских, лениво улыбаясь голубыми с поволокой глазами. — Завтра всему заводу выходной, так ты заходи к старику, он всегда рад поговорить о садах да о земле… и рассказывать умеет… Заходи.

— Спасибо! — расцвел Нечпорук. — Приду, приду!

Ланских сунул ключ от шкафа в нагрудный карман и спросил другим тоном:

— Как шихта сегодня?

— Шихта — что надо.

Ланских нахлобучил вислоухую сталеварскую шляпу на светлорусую лысеющую голову и неторопливой походкой, слегка переваливаясь, пошел в цех.

По дороге домой Нечпорук не спеша обдумывал то, что заставило его так расчувствоваться еще утром: после освобождения Ростова к тоске по родным местам прибавилось стремление скорей бы обратно домой… Другие южане тоже ждали вызова, но никто ничего определенного не знал. Нечпорук тогда обратился к директору завода Михаилу Васильевичу Пермякову: не слыхал ли он что-нибудь насчет возвращения ростовчан на свои места?.. Директор ответил, что завод под Ростовом восстанавливать пока рановато: немцы все еще сидят в Таганроге. Нечпорук сразу тогда как-то растерялся. Пермяков же, посмеиваясь в сивые усы, спросил сталевара, не намерен ли он «пока что» обосноваться в Лесогорске, тем более, что «база для этого имеется»: почему бы ему не заинтересоваться стандартными домиками в новом стахановском поселке на бывших пустошках над Тапынью?.. Один из этих двухкомнатных домиков, для малосемейных, предназначается Александру Нечпоруку, — Лесогорский завод уже числит его в своих кадрах.

Нечпорук не ответил ни «да», ни «нет», даже, кажется, забыл поблагодарить директора за его заботу, — предложение застало его врасплох. Зато Марийка восторженно встретила эту новость: «Свой угол, чего лучше!» Часа не прошло, как Марийка привела мужа на место начатой еще до войны и теперь заканчивающейся стройки. Блестя глазами, Марийка стояла перед рубленым сосновым домиком, где не хватало только рам и дверей. Печь в кухне была хоть и «модная» шведка, но Марийка, тут же прикинув, решила, что и эту печь можно разрисовать украинскими мальвами и подсолнухами. Молодая женщина совсем развеселилась, начала шутить и торопить плотников «скорийше, скорийше» закончить домик. Через день-два можно было уже перебираться из квартиры Артема Сбоева в свой отдельный домик.

— От, мы уже не уплотненны несчастные будем, а самостоятельные хозяева! — ликовала Марийка.

Откуда-то она раздобыла тертых красок, чтобы разрисовать печь милыми сердцу украинскими узорами. Она родилась под Киевом, и все в их роду умели малевать, только было бы где!

Нечпорука даже сердила эта восторженность.

— Вот она уж и родные садочки забыла и Дон наш милый! — недовольно бормотал сталевар, видя, как жена, возвращаясь тоже с утренней смены, легкой своей походкой идет к дому.

На другой день, в воскресенье, Нечпорук отправился к Невьянцеву. Едва сталевар распахнул желтую решетчатую калитку, как голову его сразу обдало сухим ароматным дождем.

— Фу ты… — смутился Нечпорук. — Ветку задел… угораздило!

— Ничего, ничего, ей уже осыпаться пора… ветке-то, — приветливо пробасил Степан Данилович Невьянцев.

Широкоплечий, по-стариковски грузный, в просторном пиджаке из белой рогожки, он сидел за круглым садовым столом и набивал папиросы. Зина Невьянцева, девушка-подросток, круглощекая, тоже широкая в кости, с такими же крупными, как у Невьянцева, но смягченными юностью чертами лица, укладывала папиросы в коробку и что-то тихонько мурлыкала про себя. Пушистые навесы яблоневых ветвей пахли таким тонким и чистым ароматом детства, что вольный, совсем детский восторг запел в груди «Саши с-под Ростова».

— Ну и сад же у вас, Степан Данилыч! Никак не думал я такую красоту на Урале встретить, прямо от всей души вам скажу… И как народился сад на здешней земле?

Степан Данилович только улыбнулся в ответ и вынул из кармана красивый рифленый портсигар из нержавеющей стали (собственной работы), закурил, пыхнул дымком и наконец пробасил:

— Сад плодовый… это, брат, на человеческую жизнь похоже: ему тоже годы надобны, чтобы в рост войти, пользу и радость приносить.

— К тому же этот сад за тысячу верст сюда прибыл, — пояснила Зина.

— Да, так оно и было… — замысловато улыбнулся Невьянцев.

Осторожно снимая опадающие лепестки, он рассказал, как действительна привез родоначальников своего сада с юга, из мариупольских садов. Перед первой мировой войной, вместе со своим приятелем Алексеем Панковым, Степан Данилович перевелся из «лесогорской глуши» на Мариупольский завод, прожил на юге восемь лет, но в конце концов затосковал по уральским соснам и березам. На юге Невьянцевы привыкли к фруктам и решили «на риск» взять с собой корзину с десятком яблоневых черенков вместе с землей. Первое время Невьянцев боялся, сроднятся ли комья южной земли с уральским суглинком. Но южная и северная земля сроднились, и яблони принялись на новом месте. Когда у Невьянцевых родился их последний ребенок, дочь Зинаида, яблони уже плодоносили. А за шестнадцать лет, пока росла Зина, от яблонь-родоначальниц произошли новых двадцать восемь деревьев, раскидистых, пышных, богатых плодами. Незадолго до войны за одноэтажным домиком Невьянцевых, на бугристой лужайке, где прежде шуршали лопухи да крапива, вырос маленький питомничек. Там воспитывались потомки всех выведенных за эти годы сортов: антоновка уральская, налив северный, полосатка зимняя, бабушкино яблочко и кислинка крупная — все сорта, как гордо заметил Степан Данилович, названы по его «собственной номенклатуре».