— Хочешь ты кончать среднюю школу?

— Не знаю… да и не смогу я, отстал.

— Как жил ты до этих пор, то есть во время оккупации?

Не меняя позы и холодного тона, Виталий ответил:

— Жил… как придется.

— Ну, что ты делал?

— Что придется.

— Например?

— Дровами торговал.

— Откуда же дрова?

— После пожаров… всякие обгорелые остатки… Делал из них кучки и продавал.

— А еще что делал?

— Всякое, что придется. А случалось, что и никакой работы не было.

— Как же тогда ты выпутывался?

— Как… — губы Виталия на миг свело кривой улыбкой. — Как… Ну, потаскивал где что придется… воровал, попросту говоря.

— У немцев воровал?

— Ясно, не у своих… О хлебе мы сильно скучали, — продолжал, помолчав, Виталий. — Немцы ведь никому ничего не выдавали. Редко-редко когда хлебушка купишь или выменяешь.

— Как вы трое сохранились?..

— Да так, случайно… Немцы ужасно тифа боятся. Как бывало сунутся к нашей землянке, я или Тамара начнем кричать: «Тифус, тифус!..» Они скорей прочь, да и чем в землянке можно им поживиться?

— А скажи, Виталий, о чем ты думал, когда тут были немцы?

— О чем думал?.. — Виталий наморщил лоб и пожал плечами. — Думал о том, как бы с голоду не умереть… ну, выжить, словом…

— Ну, вот и выжил. А теперь, брат, действовать надо. Пришло время действовать. Слышишь? — наступая, сказал Сережа Возчий.

— А что я могу? — хмуро спросил Виталий.

— Как «что»? — сурово спросил Чувилев. — Люди со всех улиц пришли на завод записываться, даже старики.

— А ты, Виталий, как слепой или глухой, оказывается, ничего не знаешь и не можешь! — насмешливо вставил Сережа.

Виталий вскочил и вдруг, изогнувшись длинным телом, закричал тонким и злым голосом:

— Я что, преступник какой!.. Ты что кидаешься на меня, с-суслик рыжий? Уберите его от меня! Суслик рыжий!.. Черт! Да и все подите вы к черту-дьяволу!..

— Стой, Виталий!.. — опомнившись от неожиданности, начал было Игорь Чувилев, но Виталий длинными, звериными прыжками уже убегал куда-то.

Чувилев, жарко, по уши, вспыхнув, с возмущенным, злым лицом повернулся к Тамаре:

— Ну и братец у тебя! Чертополох какой-то!

— Если бы я знал, что встречу здесь… этакого дикаря, я просто не стал бы участвовать в этом нелепом разговоре! — с надменно-оскорбленным видом сказал Сунцов.

— Виталий стал совсем непонятный! — виновато вздохнула Тамара. — Я думала, что уж вас-то всех он послушается, а он — вот видите… Мы с мамой на него уже рукой махнули… С нами он если и поговорит, то обязательно потом раскричится и убежит.

— Во всяком случае после сегодняшней попытки мы за вашим Виталием ходить не будем, — твердо заявил Сунцов.

— Но это не значит, Тамара, что ваше семейство так и останется в стороне от жизни, — не скрывая иронии и досады, заговорил Чувилев.

Тамара подняла на него виноватый и недоуменный взгляд.

— Никто не останется в стороне — прежде всего потому, что для восстановления завода и всего нашего города потребуются тысячи рабочих рук, — разъяснил Чувилев. — Каждый человек будет на счету!

— Плюнуть бы на всю эту историю и уйти! — решительно шепнул Игорь-севастополец Сунцову: все было противно ему на банниковском пустыре.

Анатолию тоже казалось, что Чувилев совсем напрасно задерживается здесь. Досадно было, что и Юля, не собираясь уходить, все порывается заговорить с Тамарой. Сунцов жестом отозвал Юлю:

— Не понимаю, чего ради ты топчешься тут, Юля?

— Ах, Толечка… — зашептала Юля, умоляюще глядя на Сунцова. — Я не могу уйти отсюда, если не поговорю с Тамарой… Я хочу ей сказать…

— Скажите пожалуйста! Хватит с нее Чувилева, который, я вижу, уже ведет свою линию…

— И правильно… честное слово, Толечка, правильно ведет!

— Скажите пожалуйста… Н-ну, послушаем, послушаем…

Сунцов, снисходительно улыбаясь, подошел ближе.

Чувилев действительно вел свою линию.

— Послушай, Тамара, мне помнится, что до войны ты была пионеркой?

— Да, была… Как раз перед войной, в июне сорок первого, наша вожатая мне сказала, что мне уже пора вступать в комсомол… Мне тогда шел шестнадцатый.

— А тебе хотелось вступить в комсомол?

— Да… но я думала тогда обо всем так легко… В пионерском отряде я почти не работала…

— Зачем же тогда ты была в отряде?

— Ну как «зачем»? Нравилось носить красный галстук… шелковый, блестящий, такой яркий…

— Не повторяй, пожалуйста, этих детских мыслей! Скажи, Тамара, а теперь хочется тебе быть в комсомоле?

— Хочется, Игорь!.. Сколько раз за эти ужасные два года вспоминались мне наши пионерские слеты, и я плакала целыми ночами… Вот, погоди, я немножко опомнюсь, Игорь…

— А по-моему, ты уже опомнилась. Как один из активистов комсомола, я имею право от его имени посоветовать тебе: мы примем тебя в наши комсомольские ряды, если ты покажешь себя сознательной девушкой, покажешь, что главная твоя забота — совершить дело, полезное для государства. Сколько лет твоему брату, Тамара?

— Будет скоро девятнадцать, — недоуменно и робко ответила девушка.

— А матери сколько лет?

— Маме? Сорок четвертый.

— Очень неплохо. У обоих рабочий возраст, оба не работают… Вот если ты вместе с собой приведешь их на завод, это и будет небольшое, но полезное дело и для них и для государства.

— Да ну-у? — поразилась Тамара, лицо ее даже побледнело от напряженной работы мысли. — Ты это серьезно, Игорь?

— Конечно, серьезно.

Тут Юля решила, что сейчас «самый удобный момент» подойти к Тамаре и заговорить с ней, «как девочка с девочкой».

— Игорь Чувилев и все мои товарищи тебе верно советуют, Тамара, — ласково сказала Юля и, слегка покраснев, добавила: — Очень еще важно для тебя, Тамара, верить, твердо верить…

— Верить? — переспросила Тамара.

— Ты должна верить, что поймешь все, чему мы тебя будем учить, что все у тебя выйдет хорошо. Будешь верить? — и Юля ободряюще улыбнулась Тамаре.

— Буду… конечно…

— Я по себе самой могу судить, Тамара. Когда мы в эвакуацию на Урал приехали вместе с тетей Олей, мы обе даже не знали, что такое завод. А потом люди нас научили… и у нас с тетей теперь хорошая специальность… и вот… видишь…

Юля расстегнула пальто и застенчиво показала Тамаре лацкан своего костюма.

— Видишь, меня медалью «За трудовую доблесть» наградили… Придет время, и ты такую же медаль получишь!

— Ну, что ты… — недоверчиво усмехнулась Тамара.

— Обязательно, я тебе говорю! — горячо уверяла Юля.

Когда Соня вместе с матерью и дочерью Журавиными собрались домой, Павла Константиновна как-то незаметно исчезла, затерявшись в большой, оживленной толпе, которая уже расходилась в разные стороны.

— Почему же Павла Константиновна ушла от нас? — огорчилась Соня.

— Она всегда делает так, когда горе в ней прорвется, — ответила тетя Настя. — Тогда она старается отойти от компании, чтобы одной собраться с силами.

— С утешениями к ней не сунешься! — добавила Маня. — Так посмотрит, что…

— Как странно! — задумчиво сказала Соня. — Я все еще не могу привыкнуть к мысли, что видела сегодня Павлу Константиновну… ту, нашу, которую с детства все мы знали и любили.

Та, прежняя Павла Константиновна любила светлые платья, ходила быстрой, легкой походкой, звонко постукивая каблучками, смеялась сочным, грудным смехом — и как будто даже не старилась. В ее уютной квартире, в лучшем здании города — Доме специалистов часто собиралась молодежь: пели, играли на пианино, спорили о литературе, о театре, о музыке. Юра Кузовлев, единственный сын Павлы Константиновны, которого за начитанность прозвали «профессором», в течение четырех лет был председателем кружка «любителей советской литературы и искусства». Этот кружок собирался иногда в квартире Павлы Константиновны, — и что это были за вечера!..

— Так странно думать, что все это было только два года назад, — продолжала Соня. — Юра погиб на войне, вместо нашей милой Павлы Константиновны… вот эта… седая, высохшая… Как тяжело привыкать к тому, что стало неузнаваемым…