— Советской власти два года тут не было, вот тебе все и неузнаваемо стало, — сурово сказала тетя Настя. — Вот… разве узнаешь, что было на этом месте?

— Дом специалистов!.. — ахнула Соня. — Неужели это… тот самый?

— Тот самый.

Соня остановилась и невольно вздрогнула. Перед ней возвышался скелет длинного четырехэтажного дома, рассеченного многими щелями и провалами. На осыпавшихся кирпичах мохнатилась блеклая трава и торчали тонкие, как веревочки, деревца. В широкие глазницы окон лениво засматривало серое, готовое брызнуть дождем небо.

Этот самый большой и красивый в городе жилой дом был отстроен в начале осени сорокового года. Все завидовали счастливчикам, которые переселились в светлые квартиры, с ваннами, с центральным отоплением, с балконами на улицу.

Одной из первых переехала сюда Павла Константиновна Кузовлева; квартира ее была в первом этаже. В солнечный, теплый день стоило только чуть приоткрыть с улицы тюлевую занавеску и спросить: «Дома Павла Константиновна?» — как приветливый голос из глубины комнаты отвечал: «Дома, дома!»

Теперь в этом окне рос бурьян, а внутри высилась безобразная груда обломков и щебня, засыпанная землей.

— Ну, пошли, — спокойно сказала тетя Настя.

«Оказывается, можно изо дня в день видеть развалины родного города и быть спокойной!» — подумала Соня и тут же поделилась этой мыслью с тетей Настей и Маней.

— А тут, пожалуй, дивиться нечему, — тем же тоном ответила тетя Настя. — Ты спрашиваешь: откуда берется сила, чтобы спокойно смотреть на все это? Веру надо, милка, иметь в себя. Советская власть на месте — и, значит, все будет как надо: и завод будет, и город будет, и все мы как шли вперед, так и пойдем.

Они прошли еще несколько разрушенных, безлюдных кварталов.

— Вот она где, Павла Константиновна, уже куда-то едет, — сказала Маня.

Пересекая площадь, мчался на своей машине полковник Соколов, а рядом с ним сидела Павла Константиновна. Ветер развевал легкий ковыль ее седых волос, но бледные губы ее чему-то улыбались.

— Вот она уже опять в деле, — одобрила тетя Настя, проводив взглядом умчавшуюся машину. — Так же бывало и в черные дни: улыбнется, скажет тебе совсем простые слова — и на сердце станет хорошо. Опорой нам она была!

— Павла Константиновна — опора? — удивленно повторила Соня. — Но ведь она так неузнаваемо похудела, так ослабела, и нервы у нее…

— У нее — сила! — убежденно сказала тетя Настя. — Она в те страшные дни многим людям душевной опорой была… Вот мы и пришли! Входи, Сонечка, входи!

— Два года спустя тебе довелось у нас побывать, — сказала Маня, снимая с Сони пальто. — Вот как долго мы тебя в гости ждали, Сонечка!.. Ну, садись, садись.

Все в этом одноэтажном (две комнатки и кухня) домике стояло на прежних, давно обжитых местах. Те же в синюю полоску с малиново-желтыми букетами обои, которые Соня в детстве называла «ситцевыми», словно приветствовали ее приход, тот же старинный полужесткий диван с дубовой резьбой, крытый темно-зеленым бумажным репсом. Он выглядел таким же неизносимым, как и в годы детства, когда трое Челищевых и Маня играли на нем: то он был кораблем, то курьерским поездом, то берегом моря. И так же, как и прежде, кусты смородины и малины заглядывали в окна, а подальше, в огороде, пламенея коралловыми сережками, раскачивалась на ветру старая рябина. Все было, как прежде, только огненные волосы тети Насти продымило сединой, круглые щеки ее опали и морщины прорезали их.

На стене, над комодом, Соня увидела неизвестную ей большую фотографию: на темном фоне хвойного леса белый обелиск, а около него Павла Константиновна. На белой каменной доске у основания обелиска были выбиты черным строки:

— Юра — Герой Советского Союза! Наш милый, славный Юра! — повторяла пораженно Соня, не отрывая глаз от белого обелиска.

— Десяти дней не дожил до освобождения Кленовска, голубчик наш! — скорбно сказала тетя Настя. — На этом месте был бой партизан с немцами. Весной, когда немцы — уже в который раз! — полезли было прочесывать наши кленовские леса, партизаны дали им такого жару, что гады фашистские уж больше носу не показывали. Но в том бою погиб Петр Петрович Савинов, командир отряда, первый секретарь горкома партии; Юра был его помощником по политчасти, партизаны потом и избрали Юру своим командиром… В первых числах июля стало нам известно, что немцы собираются опять угнать в неволю несколько сот человек. Наша связь известила об этом партизан. Вот Юра и дал бой в десяти километрах от города. Партизаны перебили без малого всю стражу, освободили наших людей… Юра в бою дважды был ранен, но продолжал стрелять и командовать до последнего вздоха… Потом кровь горлом хлынула… и все кончилось…

Тетя Настя смахнула скупые слезы. Соня тихонько плакала.

— Как встретились мы с Павлой Константиновной, так у нас с мамой жизнь совсем иная пошла, — вступила в рассказ Маня. — Никуда мы с мамой не поехали….

Тетя Настя и Маня, дополняя друг друга, начали рассказывать, что произошло в этой комнате два года назад.

Журавины должны были эвакуироваться на другой день после отъезда администрации завода. Их предупредили, что много вещей брать нельзя. Уложив все необходимое, мать и дочь озабоченно обсуждали, как быть с новой шубой, которую зимой справила себе тетя Настя. Последний год перед войной она подкопила деньжонок и сшила отличную шубу на лисьем меху, о которой давно мечтала. Шуба была крыта черным плюшем, широкий воротник из выдры мягко обнимал шею, и шествовала тетя Настя в своей новой шубе, дородная, цветущая, — «ну, королева да и только!» — как говорил Василий Петрович.

Из-за этой новой, праздничной шубы мать с дочерью даже поспорили. Маня предлагала взять что-нибудь одно: или шубу, или драповое пальто. Тетя Настя, возмущаясь ее непрактичностью, никак не хотела «за здорово живешь бросать дорогую вещь, честными трудами нажитую». Да и кто знает: может быть, в эвакуации, если трудно придется, можно будет эту шубу продать или обменять на продукты. И, решив взять шубу с собой, тетя Настя начала перекладывать вещи в чемодане, выкидывая лишнее. Обе были так взволнованы, что не услыхали, как кто-то негромко и настойчиво стучал в дверь.

— Кто там? — испугалась Маня.

Незнакомый женский голос что-то ответил ей. Дверь отворилась, и невысокая женщина в низко спущенной на лицо серой шали вошла в комнату, открыла лицо, и Журавины увидели Павлу Константиновну. Она была бледна, глаза сухо и строго блестели. Не замечая развороченных на полу чемоданов, Павла Константиновна сказала тихо и четко:

— Прошу вас, слушайте меня внимательно… По решению бюро горкома партии часть членов бюро, в том числе и я, остается в городе. Нам понадобится иметь несколько конспиративных квартир у верных людей. Настасья Васильевна, горком партии и лично я всегда считали вас верным человеком… и потому вам и еще кое-кому из наших беспартийных активистов я решила открыться, — вам морально будет легче помогать мне, когда вы будете знать, для чего это все делается. Настасья Васильевна, я знаю вас много лет, я учила вашу дочь и уверена, что вы не откажете мне.

— Конечно, конечно, Павла Константиновна, — просто ответила тетя Настя.

Павла Константиновна крепко сжала ее руку:

— Спасибо, родная. Я знала, что вы именно так ответите!

Маня растерянно кивнула на чемоданы, но тетя Настя молча метнула на нее грозный взгляд, и дочь осеклась, поняв, что никуда они не поедут.

В памяти тети Насти молниеносно пролетели двадцать четыре года ее жизни при советской власти. Четырнадцати лет, задолго еще до революции, поступила она подметальщицей на грязный железоделательный заводишко братьев Черкасовых. Только и имени у нее тогда было «Настька рыжая». И даже когда она двадцати семи лет вышла замуж за кузнеца Журавина, мастера и заводские вахтеры попрежнему звали ее «Настька рыжая» — так уж привыкли не считать ее за человека. Ей стоило больших трудов пробиться в цех, к станку. В цехе скоро полюбили ее и стали звать «тетя Настя». Испытав на себе, как тяжела обида, Настасья часто заступалась за людей. Ей кричали: «Бунтовщица!», «Рыжая лошадь!», но она не унималась и восставала «против несправедливости». Дважды ее выгоняли с завода. Шла русско-германская война, рабочих рук нехватало, да у «Настасьи-заступницы» нашлось так много защитников среди кузнецов, токарей и слесарей, что хозяевам пришлось принять ее обратно на завод.