Алексею Никоновичу чрезвычайно не понравилось увядшее и беспокойное выражение лица Мамыкина.

— Доклада этого я от тебя не требовал, ты сам с ним навязался, — недовольно и грубо отрезал он. — Тогда чего ради ты заявился ко мне?

— Как чего? — удивился Мамыкин. — Неужто же вы мое теперешнее положение не понимаете? Я сейчас словно подрубленное дерево. На взгляд — стою на ногах, а толкни меня чуть посильнее — тут я и свалюсь… Я пришел о поддержке вашей просить. Если в этот критический момент я сохраню свою должность, то, значит, и в будущем… Уж вы попробуйте повлиять на события, Алексей Никоныч!

— Гм… Нехорошо получилось, — пробурчал Алексей Никонович. — Ну, да подумаем, подумаем.

После ухода Мамыкина Алексей Никонович сердито заходил по кабинету. Потом тяжело опустился в кресло, — от недавнего воинственного настроения и крохи не осталось. Им овладела тупая и холодная апатия, когда ни о ком не хочется думать и все кажется ненужным.

Утром пятого ноября к Пластунову пришел художник Ракитный: накануне они оба сговорились осмотреть праздничные украшения на зданиях.

В дверь постучали, и в кабинет вошла Соня Челищева.

— А, товарищ Челищева! — приветливо сказал Пластунов и, одеваясь у вешалки, шутливо спросил: — Ну как, с рукавицами у вас все благополучно, уважаемая музыкантша?

— Дмитрий Никитич, у нас горе! — отчаянно крикнула Соня.

— Что случилось?! — испугался Пластунов, всматриваясь в ее бледное, подергивающееся лицо. — Что произошло? Умер кто-нибудь?

— Наша бригада… умерла! — упавшим голосом промолвила Соня и рассказала, что Ефим Палыч отказался оформить «для самостоятельной жизни» первую женскую бригаду электросварщиц.

— Как же это может быть? — говорила Соня, прижимая к груди дрожащие руки и смотря вперед сухим, отчаянным взглядом. — Мы мечтали с честью праздник встретить, мы старались заслужить это, а нас будто на мороз вытолкали!

— Сейчас разберемся, разберемся во всем! — говорил Пластунов, быстро шагая рядом с ней.

Соня, все еще дрожа, горячим, громким голосом рассказывала, как они, пять женщин, держась друг за друга, почувствовали в себе силу и смелость.

— Это же было для нас не так легко и просто!.. Но как просто, оказывается, помешать человеку хорошо работать… Но ведь тогда выходит, что все мы бесчестны! В такие дни работать плохо — это значит бесчестным быть!.. Да ведь такой человек не имеет права жить на свете! Но я знаю: мы честные люди, честные! — Соня вдруг резко повернулась и обратила к Пластунову просветленное яростью и упорством лицо. — За это я готова кровь мою отдать!

— Ну, ну! — улыбнулся Пластунов. — Мы не позволим вашу кровь проливать, девушка!..

— Правда? — воскликнула она совсем по-детски. — Батюшки, что же я? Надо ведь четверку мою предупредить, а то они там, как на похоронах, тоскуют.

И Соня, будто на крыльях, побежала вперед.

— Смотрите, как человек за работу душой болеет! — сказал Пластунов художнику. — Ну, а теперь идемте дальше. Надо же украшение осмотреть. Скоро праздник.

Ефим Палыч встретил Пластунова, насильно улыбаясь и отводя в сторону глаза. Притворяться он не умел и, нарушив сегодня свое обещание, чувствовал себя подавленно, ясно представляя себе, как тяжело должно быть Соне и всей ее бригаде. Но, привыкнув в своей практике «не итти на рожон», Ефим Палыч старался не замечать, что происходит сейчас на участке Челищевой: ничего, погрустят и перестанут.

Ефим Палыч, судя по себе, никак не ожидал, что Соня будет «из своего цеха сор выносить», поэтому появление Пластунова было для него очень неприятной неожиданностью.

Отвечая на вопросы Пластунова, Ефим Палыч все яснее понимал, что «проштрафился».

— Та-ак, — промолвил Пластунов, раздумчиво посматривая на растерянное лицо начальника цеха. — Если у этих пяти женщин все шло нормально, к подъему, почему же тогда в решительный момент вы не поддержали их, почему не защитили их честный труд от грубого административного посягательства Тербенева?

— Административное посягательство? Но… как я мог об этом подумать? — залепетал пораженный Ефим Палыч, готовый спрятать в рукав свое пылающее, потное лицо. — Как же я против дисциплины заводской пойду, да еще в военное время?

— Теперь представьте себе, Ефим Палыч, как можно загубить любое дело, если принять выверты административного восторга за дисциплину, — уже с суровой насмешкой заговорил Пластунов, — Я, правда, числю за собой вину: не сразу понял, что Тербенев принес с собой тербеневщину…

— Тербе… невщина… Да как же это выходит?.. — опять растерялся Ефим Палыч. — Ведь на такое ответственное место человек был поставлен…

— Не следовало бы вам, Ефим Палыч, забывать старую народную мудрость: не место красит человека, а человек место. А как вы думаете: откуда это возникает у людей привычка рассуждать именно так, от печки, от места? — спросил Пластунов, и живые его глаза сердито сощурились.

— Откуда? Ну, привык уважать руководство… ну, доверяешь… ну, а еще думаешь, что, мол, не я, скромный работник, делаю политику, а руко…

— Нет, уважаемый товарищ Сергачев, вы тоже делаете политику и должны видеть дальше своего цеха… должны жить и своим умом! Кто из нас не грешен: эх, мол, разрешить бы вопрос попроще да поскорей, да не мне бы отвечать, а только подмахнуть бы за компанию… Теперь особенно важно подхватить, пустить в дела новое, полезное начинание. Смотрите сами: в тяжелое для завода время вы отказались оформить абсолютно ясный вопрос о бригаде Челищевой… и вот, таким образом, я вынужден срочно заняться им, делать вашу работу…

Улыбка постепенно гасла на его лице, и Ефим Палыч только сейчас заметил, как изменился с прошлого года парторг: глубоко ввалившиеся глаза, заострившиеся скулы, обтянутые сухой, желтой кожей, две серповидные морщины, от крыльев носа к подбородку, грубо прорезавшие щеки, придавали этому утомленному лицу выражение суровой скорби. Только манера держаться всегда подтянуто заставляла забывать об этом. Ефим Палыч подумал о своей дружной, с прочно налаженной жизнью семье и ему стало как-то беспокойно и совестно.

— Не беспокойтесь, Дмитрий Никитич, ради бога, не беспокойтесь! — заторопился вдруг Ефим Палыч, все больше багровея от еще небывалого в его жизни стыда. — Вот тут у меня со вчерашнего дня заготовлена оформительная бумажка… насчет бригады Челищевой… Да что там… Я сейчас же прикажу, сейчас…

Он чувствовал себя сраженным, но в то же время удивительная легкость ширилась в его груди, пока он говорил секретарю:

— Бригада Челищевой отныне является самостоятельной первой женской бригадой электросварщиц… Пусть немедленно подадут краном стенки танкового корпуса… тяжелый танк… Да!.. Затем, когда объявите им мой приказ, не забудьте поздравить их… ну, словом, потеплее передайте им мое поздравление!

Когда Пластунов появился на участке Сони Челищевой, кран уже подъехал. Гремя цепями, спускались наземь темнобурые стальные пластины — стенки корпуса тяжелого танка.

— Сюда!.. Ко мне!.. Сюда! — громко командовала Соня.

Подняв руки с жадно раскрытыми ладонями, она готовилась принять своими тонкими пальцами многопудовый груз, направить его на уготованное место, чтобы потом преобразовать этот танковый металл в корпус боевой машины.

— Сюда-а! — счастливым голосом кричала Соня, и другие четыре женщины тоже кричали, поднимали руки и ловили в воздухе грубые и шершавые края тяжелых пластин металла.

Пристроившись на каком-то ящике в углу, за инструментальным шкафчиком, Ракитный набрасывал эту не совсем будничную сценку заводской жизни.

«Итак, Соня Челищева победила!.. Скажите пожалуйста, как мы повелительно вскидываем голову! — думал он, зорко вглядываясь в женские оживленные лица. — А эта девчонка с ангельским личиком… да, да, ведь это из-за нее тогда сыр бор загорелся… Ну, и у нее все идет хорошо, ладно… И тетушка ее, смотрите, как старается!.. Соня рассказывала, с какими настроениями эта женщина приехала сюда… и вот нашла же вновь свою душу, как Соня говорит. А бедная Анастасия Кузьмина… Приободрилась, узнала, что без людей и своей силы не увидишь… Впрочем, это не она сказала, а Глафира Лебедева. Вот она, Глафира, уральская золотая жила… Подними такую из тоски да из томления — горы будет ворочать. Эх, красиво за все она берется, хватка точная, умелая, властная… Вот места распределяют, кому где встать. Ну, конечно, Глафира и Соня выбирают себе что потруднее: по вертикали будут сваривать. А Юля, тетушка и Кузьмина сваривают по горизонтали… Соня сейчас даст знак. Оглядывает всех. Глаза большие, строгие… а улыбка добрая, счастливая… Только молодость, юность может так легко смешивать в лице эти разные выражения!.. Так, так… Соня все проверила, взмахнула рукой. «На-ча-ли!» Молодец, девочка, настоящий вожак! Вот все надели щитки, лица спрятались под фибром… Милые вы наши девушки в грубых щитках, в грубых брезентовых комбинезонах, неуклюжих, будто сшитых из жести… Вы будто деретесь на смертном турнире, и электроды в ваших руках пылают, как мечи… О, как надо «крепко робить», как говорит Глафира, когда враг топает по нашим дорогам и вгрызается в нашу землю, мечтая завладеть ею! Соня Челищева, ясная голова, комсомолка, думает об этом всегда. Она не дает и своим девушкам забыть об этом… Как пылают электроды!.. Этакий яростный свет!.. А упорство какое: ни одна не оглянется, не позволит себе лишнего движения… Очень хорошо!