Старейший токарь Кленовского завода, Василий Петрович Орлов, кряхтя, спрыгнул на землю.

— Вот отсюда прежде начиналась наша заводская территория, — тихонько пробасил Василий Петрович на ухо Ивану Степановичу Лосеву. — Это место называлось «заводский круг…». Здесь, бывало, все машины разворот делали и в ворота въезжали…

Исковерканная взрывной волной, высокая железная рама заводских ворот, будто застыв в страшной судороге, уродливо накренилась набок. На покоробленной железной арке сохранились большие буквы из нержавеющей стали: «Кленовский металлургический завод».

— Ишь, поблескивают! — усмехнулся Василий Петрович, указывая на стальные буквы. — Ни бомбы, ни пожар — ничто их не взяло!

— Сталь-то… не ваша ли? — деловито спросил Иван Степанович.

— Наша, наша! — подтвердил Василий Петрович и с гордым видом пожевал крупными губами. — Наша сталь! Из первой плавки буковки эти были отлиты.

— Сталь отличная — похвалил Артем Сбоев.

Наклонив к плечу круглую голову с густыми, плотно вьющимися русыми волосами, он обозревал стальные буквы с таким видом, как будто стоял не среди развалин, а перед новым заводом-гигантом довоенной пятилетки.

— Отличная сталь! — повторил Артем и даже прищелкнул пальцами. — Любо смотреть на настоящий металл!

Парторг и директор подошли к осыпавшейся кромке каменного фундамента. Под ногами поблескивала недавно очищенная от пыли массивная железная плита, в углу которой были выбиты слова:

Все стояли молча, озирая обширное поле разрушений, которое напоминало кладбище. Отовсюду торчали обломки стен, углы раскрошенного фундамента, остатки каменных лестниц. Повсюду чернели исковерканные железные конструкции. То поваленные набок, то сплетясь, как спруты, то змеями извиваясь среди холодных пыльных кирпичей, то поднимаясь вверх уродливо перекрученными, одинокими жезлами, все эти тонны мертвого металла как будто безмолвно взывали к небу, к ветру, ко всем живым на земле: «Распрямите нас, выведите из могилы, избавьте от смерти!»

Именно так представлялась Пластунову эта картина разрушения. Все в ней было столь уродливо и неестественно, что весь этот обширный пустырь, ставший могилой десятков заводских цехов, показался Пластунову мрачной декорацией огромного фантастического спектакля…

Все вокруг молчали. Назарьев вынул из кармана свою клеенчатую памятную книжку.

— Хорошо!.. Узнаю вашу книжку, — оживился Пластунов, и круглые глазки его заблестели. — Вижу, что мы уедем отсюда уже с определенными решениями!..

— Да как же иначе? — спокойно удивился Назарьев. — Пока шла расчистка территории, мы с Владимиром Николаичем ежедневно бывали здесь и намечали порядок будущих работ.

— Фашисты, поди, надеялись, что от горя да беды советский человек разум потеряет и все забудет, да и тут не вышло по-ихнему! — сказал Василий Петрович. — Бомбили они наш завод свирепо, словно и землю хотели в прах развеять, чтобы тут никогда ничего не было… А мы… вот как назначим опять: быть тут жизни! — и пойдет музыка, верно?

Василий Петрович посмотрел на Ивана Степановича, и оба старика заторопились дальше.

— Память у нашего директора вострая! — восторженно зашептал Василий Петрович уральскому мастеру. — Он не только расположение цехов помнит, но тебе укажет, где какие станки стояли, где краны ходили, где площадки, где проходы были… План у него не только на бумаге, а и в голове.

— Да ведь завод-то, небось, не чужой, — уважительно подтвердил Иван Степанович.

Его глаза, сохранившие, до старости яркость цвета и ясность зрения, в минуты гнева синеву свою «меняли на купорос», как шутили на родном его Лесогорском заводе. Озирая развалины потемневшим, острым взглядом, Иван Степанович, как в ознобе, передернул плечами и вымолвил:

— Чистое изуверство! Попробуй-ка теперь все воскресить!.. Когда строить начинали, тут, небось, было чисто поле, а ныне сначала на земле место расчисти, а потом строить начинай!

— Да вон там, смотри, все еще расчищают, — указал Василий Петрович. — Целый месяц только и знали битый камень да искореженный металл вывозили, а то бы сюда и не подступиться!.. Эге, да это «сам» приехал!

— Кто это «сам»?

— Полковник Соколов, наш городской хозяин.

— Мы с ним в поезде уже познакомились. Серьезный будто мужик, — похвалил Иван Степанович.

— Голова! — воскликнул Василий Петрович и важно поджал крупные губы. — Как только в городе появился, так с первой же минуты дело пошло. Чего, брат, ни коснись, он тебе все в полную ясность приведет… и, будь спокоен, твое место в этом деле тут же определит. Вот он как раз в твою сторону смотрит, о чем-то наших руководителей спрашивает, а те на тебя показывают…

— А ведь в самом деле — к нам подходят…

Полковник Соколов, еще не доходя, уже поздоровался с Иваном Степановичем.

— Ну, уважаемый уральский мастер, товарищ Лосев, мы все, — полковник кивнул на Пластунова и Назарьева, — восстановление кузницы решили поручить вам, Иван Степаныч.

— Спасибо за доверие, — только и нашелся сказать Лосев.

«Ох, будет тут дела-а!» — вздохнул про себя Лосев, и тут же встревоженная мысль опасливо подсказала: «Засидишься тут, в Кленовске этом, на многие месяцы… когда и домой выберешься?»

Иван Степанович вдруг представил себе родной Лесогорский завод, свою квартиру в большом новом доме, куда переехал еще до войны. Обычно во время работы Лосев не имел привычки думать о домашних делах. А сейчас все домашнее, родное вспомнилось ему ярко и подробно. На Ивана Степановича словно пахнуло теплом домашнего гнезда, он как бы слышал голоса жены и дочери, которые в эту минуту, наверное, вспоминают и тревожатся о нем.

Непривычная тоска вдруг сжала сердце Ивана Степановича.

«Добровольно поехал, своим, советским людям помочь пожелал, а того не рассчитал, хватит ли сил у меня, — ведь за шестьдесят тебе, Иван Степаныч… о-хо-хо… Подобру ли поздорову тебе жить в каморке какой-нибудь, в подвале разбомбленного дома, питаться кое-как… На молодом — и то скажется такая жизнь, а у тебя, товарищ Лосев, ноги к погоде гудут и сердце пошаливает… Не приведи бог тут расхвораться, — так и помрешь среди развалин этих».

Кто-то дернул Лосева за рукав. Он обернулся и увидел директора Назарьева. На его худом, посеревшем от усталости лице зорко светились упрямые темные глаза.

— Раздумываете, Иван Степаныч?

— Да, — смущенно спохватился Лосев и сразу признался: — Уж шибко дело-то трудное.

— Но абсолютно выполнимое, — твердо сказал полковник Соколов. — Дело выполнимое, раз мы, хозяева, все здесь… Правда, Иван Степаныч?

— Это верно. Только без хозяина дом сирота, а когда хозяин на месте, все на жизнь поворачивает, — согласился Лосев, вдруг поняв, что все эти люди — полковник Соколов, парторг, директор и Василий Петрович — внимательно следят за ним, потому что им он нужен и они на него надеются, доверяют ему.

Ему вспомнилось, как в гражданскую войну ушел он из дому биться за советскую власть. Было ему тогда под сорок, дома оставалась жена с кучей ребятишек. Боясь их слез, уходил от ребят тайком. Провожала его только жена. Ее розовощекое, круглое лицо в ту минуту было несчастным, багровым, опухшим от слез. Он сам чуть не плакал, прижимая к груди свою Наталью Андреевну, а сам повторял: «Пусти, Наташенька, пусти… Не могу… Надо итти… Не могу!» И всем существом своим Лосев понимал тогда, что «надо итти». Все его друзья и товарищи по заводу взяли винтовки, чтобы защищать свою, рабочую, советскую власть, а он был такой же рабочий, как и все они. Вспомнилось, как шел он в строю, ночью, по настороженно затихшим улицам родного Лесогорска, как ныло и тосковало сердце о жене и ребятах. Но совесть его была чиста, спокойна.

Иван Степанович очень четко представил себе тогдашнее свое душевное состояние и понял: позови его сейчас жена обратно домой — он не поедет. Повелительное и ясное сознание своей нужности, как и в те годы, когда он был молод и силен, овладело Лосевым, и в груди его легко и просторно разлилось спокойствие чистой совести. С привычной деловитостью, зорким глазом заводского человека он сразу увидел высокий, обезображенный взрывом остов пневматического молота. Старый кузнец тут же одним взглядом «обследовал» молот и пришел к выводу: «Покорежило голубчика порядком, а все-таки восстановить можно… и, значит, есть с чего жизнь сызнова начать».