В хмуром, придавленном ночью оккупации Киеве Галина Цымбал родила сына. И теперь ходила она на берег Днепра с ребенком на руках. Только нынче и солнце было не то, и даль на левом берегу окутана тревожным туманом. Всюду голод, расстрелы, виселицы… От недоеданий и нервного напряжения у Галины заболела грудь, вскоре пропало молоко.

«Пойду я что-нибудь выменяю, — сказала она матери. — Люди ходят…» — «В какую же сторону, дочка? На Черниговщину или на Житомирщину?» — «Туда!» — махнула рукой Галина на восток. «Резонно, — заметил дедушка. — Все туда тянет, где мы с тобой партизанили, внучка, откуда из огня возвратились?..» — «Тянет, дедушка. Кажется мне, что вот-вот загремят в той стороне пушки и на левый берег выйдут красноармейцы…»

Апрельским солнечным днем собиралась Галина в дорогу, захватив праздничный костюм деда, который тот надевал на Первомай, на Октябрьские и в годовщину январского восстания на «Арсенале». Костюм дед сам отдал. Правда, Галина не собиралась его менять — просто взяла на всякий случай. Прихватила и свое шелковое, в горошек платье. Еще дед дал с десяток зажигалок, которые смастерил сам.

Только сели перед дорогой, в дверь постучались. Старый Цымбал вышел в сени, вернулся с доктором Мироновичем, приехавшим из-под Белой.

— Здравствуйте, люди добрые! — поздоровался Миронович. — Вижу, Галя в дорогу собралась. Хорошо, что еще застал тебя. Давно хотел к вам приехать, да не мог. Больная у меня была, а около нее еще и охрану приставили немцы. Вот в чем вопрос!

— Что это за больная? — спросил Цымбал.

— Девушка. Раненная эсэсовцем. Соседка тетки Семена Кондратьевича Шаблия… А куда это ты, Галя, с мешком и с ребенком на руках?

— Малыш будет дома. А я туда, где солнце всходит, — с грустью ответила Галя.

— А дайте-ка я его сейчас посмотрю. Какой из него пограничник будет?

Доктор разделся, помыл теплой водой руки и занялся малышом, который уже мор сидеть, хотя и покачиваясь.

— Расти, хлопчик, таким, как твой отец, как друг отца капитан Рубенис, — приговаривал Миронович. — Вот в чем вопрос! Вассерман разыскал где-то в лагере для пленных или в тюрьме капитана Рубениса, который будто бы приходил когда-то к Софье Шаблий. Немцы хотели, чтобы пограничник подтвердил, что он бывал в нашем селе. Но если он и был, то не признался бы. И вдруг в ту же ночь — оказия: комиссар Рубенис бежал! Бежал из-под охраны трех эсэсовцев. Здорово! — горячо воскликнул доктор и обратился к матери: — Мальчику нужны сахар, масло. На одной морковке ему голодно. Езжай, Галя, за продуктами. Да и сама ты костями гремишь.

— Резонно! — подтвердил старый Цымбал. — Так что там случилось в Шаблиевом селе?

— Тетка Софья берегла семейную реликвию — саблю пращура Шаблия, трофеем взятую у турецкого паши. Немцы решили отобрать ее. Направили для этого дела эсэсовца, будто бы художника. Старую Софью мучили, но она ничего не сказала, и ее убили. А девушку ранили. Она тоже не призналась. Да и, видимо, не знала Таня, куда девалась сабля. Стали искать, кто мог из пограничников зайти к Шаблий летом сорок первого. Решили, что это комиссар Артур, которого немцы называют капитаном Рубенисом. А дальше вы уже знаете…

— Ишь ты, сабли иродам захотелось! — заметила мать. — Палачи они, а не художники.

— В чем и вопрос… А сколько, Галя, было пограничников в вашем отряде? — заинтересовался Миронович.

— Мой Максим, Андрей, сын командира Шаблия, и Иван Оленев. Еще знаю, что встретились они тогда же с осетином Шмелем и лейтенантом Василием… Кажется, Василием? — припомнила Галя. — Дядька Кот, Ваня Оленев и я остались тут, а пограничники пошли на восток. Потом Ваня ушел на Десну. Там у него была знакомая девушка, которой они писали еще с пограничной заставы.

— Ваня Оленев без руки?

— Да. На моих глазах он был ранен на том же поле под Яготином.

— А куда ты хотела идти?

— В ту же сторону. Все-таки ближе к своим.

— Пойди в село к этой девушке. Может, там и Оленев. Может, это он и был у Шаблий, Таня не знает его имени.

— Пойду и на Десну, если так нужно! И что сказать?

— Если встретишь Оленева, так и передай ему, что будут его немцы разыскивать. Если он и вправду был у Софьи, то из него вытянут все жилы, потому что немцы уверены: этот пограничник должен знать, где запрятана сабля… Боюсь, что мы встретились, Галя, слишком поздно. Во всей этой истории замешан мой земляк, который к немцам переметнулся, — Вадим Перелетный. Его тоже вызывали на этот розыск. Человек он хитрый, не без ума, как всякие приспособленцы. Чтоб выслужиться, сам постарается распутать дело. Вот в чем вопрос…

В тот же день Галина перешла по льду на левый берег. Мороз в этот день стоял не такой уж жгучий, солнце ощутимо поворачивало на весну, и с солнечной стороны уже капало с крыш.

С замирающим сердцем подходила Галина к хате, где жила Надежда Калина. Калитка не была заперта, и Галя поднялась на высокое крыльцо. Двери открыла высокая молодая женщина. Из-под платка у нее выбивалась прядь каштановых волос. Взгляд строгий, настороженный.

— Тут живет Иван Оленев? — тихо спросила Галина, поздоровавшись.

— Нету тут никакого Оленева!

Надя настороженно оглядела пришелицу: «Может, подослана такими, как Перелетный». Однако большие глаза Галины светились искренностью, и Надя пригласила.

— Заходи. Посиди в тепле с дороги.

В хате никого не было, кроме старой матери, которая охала на печи.

— Дитя у меня малое, молоко пропало. Есть-то нечего. Доктор сказал, сахару или меду нужно, — начала рассказывать Галина.

— А где отец ребеночка?

Галя молчала. Взгляды их встретились. Разного цвета были их глаза, но тоска и душевные искорки в них одинаковы.

— Отец — друг Оленева, — прошептала Галина, — Максим Колотуха. Вместе были на границе. Встретила их в партизанском отряде арсенальцев в августе сорок первого. Еще с ними был и сын полковника Шаблия Андрей. Вместе были мы в походах, во многих боях, уничтожали переправу через Днепр. А потом наши оставили Киев, и нам очень трудно пришлось. Последний бой — под Яготином. От отряда осталась горстка. Там Ване Оленеву и ранило руку. Повисла она на одном сухожилии, и тогда Максим, муж мой, кинжалом отнял Ване руку… Мы с ним шли до Борисполя. Я повернула на Киев, а он на Десну, куда-то сюда.

— Да, — как бы подтвердила Надя и таинственно добавила: — А со мной живет Лосев. Пошел с моим двоюродным братом Терешкой кое-что выменять у людей. Уже четвертый день нету.

— Я все сказала от себя. А теперь, что велено было другими передать… Ивана Оленева будут немцы искать, потому что был он будто бы под Белой у тетки командира пограничников Шаблий, а она рассказала Оленеву, где спрятана драгоценная сабля. Тетку немцы убили. И теперь ищут пограничника… И еще велено передать, чтобы остерегались какого-то Перелетного.

— Только Ваня не имел дела ни с какой саблей. Там кто-то другой был… — сказала Надя, а сердце тревожно забилось.

Этим другим был ее двоюродный брат Терентий Живица. Он рассказывал ей и Оленеву о картинах и цветах, которые видел в той хате. Но о сабле ни слова. Наверно, такая уж это большая тайна. Может, кроме Терентия, знает и Иван. Что же сказать этой милой, измученной женщине?..

— Сомневаюсь я. Но как только Терешка и Иван придут, все скажу им, что от тебя услышала… А сейчас тебе надо поесть, Галя!

Возле хаты вдруг пророкотал и заглох мотор автомобиля. Надя насторожилась. Шум этого мотора она узнала и скривилась, будто от боли.

— Ты побледнела, Надя? — со страхом спросила Галя.

— Есть от чего. Это приехал один из охотников за пограничниками, что остались по эту сторону.

Она не ошиблась. Вошел Перелетный — раскрасневшийся, возбужденный и уже под хмелем.

— Так кто твой муж, Надежда батьковна? Артиллерист из сто семьдесят третьего гаубичного полка, кашевар или, может, как и брат твой, пограничник?

— Сколько можно об этом плести, господин цугфюрер? — притворно рассердилась Надежда.