Когда все угомонились, один из новичков, в пилотке без звезды, в расстегнутой гимнастерке, с вещевым мешком подсел к Рябчикову и Мукагову и сказал:

— Шустряки! Успели перелицеваться… А из-под воротника пиджака видно два кубика и петлицы пограничников!

— Прикусил бы ты язык! — сердито ответил Рябчиков. — Ты только зашел сюда и уже без звездочки. С мясом ее вырвал!

— Потише на поворотах. Мы здесь все одинаковые.

— Я не гадюка, чтобы менять свою шкуру! — вспыхнул Мукагов.

— А пиджак? — спросил настойчиво неизвестный. Он достал из ранца краюху хлеба, кусок сала и выкинул просаленную газету на землю.

— Чего вы так сразу на меня?

— А ты чего на нас? — сурово спросил Шмель.

— А… представитель братского народа? Грузин? Армянин? Аварец? Может быть, таджик? — поинтересовался пленный, жуя сало.

— Для немцев я советский. А ты?..

— Я Вадим Перелетный! — ответил тот невозмутимым, немного хвастливым тоном. — Вам хочется есть? Хлеба могу дать. Сала магометанин не ест, а лейтенанту не дам, потому что он не удержал границы «на замке».

— Наверно, сюда без пересадки? И на фронте не побывал? — спросил таким же ироническим тоном Рябчиков.

— Из студенческой роты. Всю разбили немцы!

— А-а-а! — сказал задумчиво Рябчиков. — Думаю, откуда такой вумный здесь взялся? Наверно, закончил в этом году институт?

— Университет.

— Гм… И фамилия как у поэта! — заметил Рябчиков.

— Запорожская! — с гордостью сказал Перелетный, жуя сало и закусывая хлебом. — Казаки — мои предки.

— Непохоже! Не знаешь ты казаков! Слыхал о Паливоде, командире сборного батальона пограничников. Батальон Паливоды выбил немцев из Перемышля. Ребята подняли флаг над городской ратушей. А другой казак вместе с ребятами отогнал фашистов за Сан. И это на второй день войны! Вот это видно, что у ребят предки — запорожцы!.. Паливода! Орленко! Знали казаки, какие имена давать!

— Пропаганда! Никакие Паливоды и Орленки не выгоняли немцев за Сан. Это выдумало Советское информбюро для поднятия духа красноармейцев! — высказал свою точку зрения недавний студент Вадим Перелетный. — Так что не вышло у наших «малой кровью и мощным ударом!». Большая осечка случилась. И бесповоротная! И я в этом не виноват!

— А ты пробовал сам залепить немцу в челюсть или в морду? — с жаром прошептал Шмель.

— Мне тебя жаль. Тебе здесь все равно хана! Ты вот возьми съешь кусочек хлеба.

Мукагов посмотрел на руки Перелетного. Они были белые, без мозолей. Хлеба Шмель не взял.

— Лейтенант! — Перелетный протянул кусочек хлеба Рябчикову.

Василий отвернулся и вытер пересохшие губы.

— Ты посмотри на них! Подумаешь — пограничники! — с иронией сказал Перелетный.

— Дожуешь сало, можешь сказать надзирателям, что здесь пограничники, — со злостью прошептал Рябчиков.

— Нужны вы мне очень! — обиженно ответил Перелетный. — Погибнете вы и без моих доносов! Что, кавказец, зыркаешь глазами, как волк? Отсюда никуда не убежишь. Факт. Это за все грехи большевиков. Еще неделя — и Киеву конец, Ленинграду конец. Одессе конец. Ну а потом и Москве. Везде трещит оборона. Вот какой оказалась ваша правда.

— Правда на свете есть! — подчеркнуто, с нажимом сказал Шмель.

— Была у вас правда, а немцы взяли да перевернули ее на свой манер, — философствовал Перелетный.

— У наших людей — одна правда! — повторил Мукагов.

— Так, по-вашему, все, что происходит на фронте — бессилие командиров, штабов, отступление и тысячи пленных красноармейцев, и эта «яма», — все это ради этой вашей правды? — с насмешкой спросил Перелетный.

— Когда же ты успел увидеть наших командиров? — спросил Рябчиков.

— Вот ты, лейтенант, пограничник, и не предполагал попасть в плен. А попал. Разве ты виноват в этом?

— Раз так случилось, значит, виноват и я!

— Какое благородство! — скривился Перелетный.

Все замолчали. Рябчиков посматривал на Перелетного, а тот на них обоих. Василий был почти одинакового роста с Перелетным и, наверно, ровесник. Только один из них вынашивал план побега и всеми силами стремился к этому. Другой же доедал сало с хлебом, чтобы пойти к гитлеровцам и сказать, что он не согласен с политикой Советского правительства и поэтому не хочет быть ответственным за его поражение, а хочет жить и работать на родной земле без коммунистов.

— Чего ты как смола пристал к нам? Дожевывай сало и иди к коменданту! — угрюмо сказал Рябчиков.

— Пойду, а что? Они высококультурная нация. Понимают мою, нашу трагедию…

— У них тоже трагедия. Дать человечеству Бетховена, Шиллера, Гёте, Маркса и Энгельса, — снова ввязался в разговор Мукагов, — и пойти войной на страну, на знамени которой написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— Представители высококультурной нации сожгли раненого Сокольникова. А вот Сокольников играл на баяне Бетховена.

Дезертиров и изменников Василий Рябчиков еще в школьные годы представлял по книгам и кинофильмам. Каинова печать, думал раньше, должна лежать на лицах этих людей. Типичный предатель в кинофильме «Ленин в октябре» кричит: «За яблочко его! За яблочко!» — и показывает, как нужно душить человека. Ну а когда Рябчиков стал служить на границе, то увидел, что лазутчики, диверсанты, шпионы внешне похожи на обыкновенных людей. Таким обыкновенным человеком, может даже и симпатичным, был, наверное, Вадим Перелетный. Не верилось, что такой человек способен пойти тропой подлости.

— Ну и разговоры, как сказал бы наш старшина. Пойдет мужик к немцам и скажет, что хочет жить наравне с ними. Да Гитлер вышколит из тебя холуя, и будешь бегать возле них собачонкой паршивой! Будешь стоять на задних лапках! Таких «культурных», как ты, Гитлеру только и подавай для службы надзирателями! — не сдержался Рябчиков, еще раз измерив взглядом Перелетного. «Да, похож все-таки на того, что кричал в кинофильме: «За яблочко его! За яблочко…»

— Хватит болтать! — Перелетный поднялся, одергивая гимнастерку.

Мукагов тоже вскочил на ноги, насторожился.

— Да не бойтесь! О вас не скажу. Долго ли вы проживете на своих героических идеях! Будьте! Ауфвидерзеен! — поднял он руку и стал протискиваться к воротам.

Мукагов и Рябчиков смотрели друг на друга. Было над чем подумать.

Уже несколько дней автомашины пыльными дорогами шли на северо-восток от Молдавии. Под Черкассами пришлось подождать: восстанавливали поврежденную вражеской авиацией переправу через Днепр. Спустя некоторое время машины, на одной из которых были Рубен, Опенкин и Леся, прибыли в Золотоношу.

На станции, как на ярмарке, толпы людей, подводы, машины, которые привезли хлеб на пункт «Заготзерно». Армейский майор, сопровождавший ценный груз, сразу же устроился в почтовом вагоне. Труднее было найти место Артуру Рубену, Лесе и старшине Опенкину. В кассе билеты были, и их можно взять без очереди и толкотни. А вот возле вагонов было такое столпотворение, что с высоких тополей то и дело взвивались грачи, пугаясь людского шума.

Опенкин имел документ, в котором говорилось о поездке до Харькова. Рубен раненый, а Леся больная. Здешняя милиция и люди должны это понять и помочь им попасть в вагон.

— Граждане! Чуть-чуть расступитесь! — обратился дежурный милиционер к пассажирам. — Разрешите пройти пограничникам. У этого бойца бинты еще не высохли после первого боя, — показал он на Рубена.

— Раненный еще в первый день? — удивился кто-то из пассажиров.

— Не было времени бедняге и раны подлечить!

— Идите, товарищи!

— А ты, девочка, тоже оттуда?

— Оттуда, — ответил Опенкин. — Была вместе с отцом. А отец погиб там, на границе.

Сейчас все только и говорили о пограничниках, о красноармейцах, о сыновьях этих женщин и пожилых мужчин, которые толпились возле поезда. Все смотрели на великана Рубена, рука и лицо которого были перевязаны бинтами, на осунувшуюся черноокую Лесю с карабином за плечом. Женщины вытягивали из узелков и корзинок хлеб, пироги, кое-кто — сало и яблоки, вишни и стали угощать пограничников.