Но генерал уже швырнул трубку.

Гейден уже жалел, что рассказал все генералу, — теперь беды не оберешься. Но по своей натуре Гейден был честным сапером и не мог не сообщить о том, что произошло у него на квартире, самому начальнику гарнизона.

Фон Браун был крайне напуган звонком сапера. Он и так не спал, думая, как и Гейден, что бессонница эта из-за кофе и кюммеля. В действительности же ему всюду чудились мины — даже за столом, когда обедал. Ему слышалось тиканье «адской машины», когда он еще только шел в свой кабинет. Генералу казалось, что во всех стенах замурованы мины с часовыми механизмами, что они лежат под половицами и кислота капля за каплей разъедает предохранитель в химических взрывателях…

«Майн гот! — шептал генерал, машинально надевая китель и в суете забыв натянуть брюки с широкими генеральскими лампасами. — Майн гот! Я так радовался, когда получил высокое назначение от самого фельдмаршала Рунштедта, а оказалось, попал в ад! За что такие наказания? За что?..»

Лицо его перекосилось, он заметался по кабинету, словно загнанный зверь, искал и никак не находил свою генеральскую фуражку.

Именно в эту секунду за триста километров от Харькова, на Воронежской радиостанции, инженер-полковник Илья Веденский подал команду: «Подорвать мину номер два!»

Огромной силы взрыв поднял в воздух особняк на улице Дзержинского. Его руины погребли генерала фон Брауна и около десятка офицеров штаба.

«Подорвать мину номер три… Четыре… Пять… Шесть!» — перенес Веденский смертоносный огонь на аэродром.

Ангар развалился на части, а несколько «юнкерсов», прошитых горячими осколками, факелами вспыхнули среди темной осенней ночи.

В конце той ночи, длинной, как жизнь, за гауптманом Гейденом приехал штурмбаннфюрер Вассерман. Сперва повезли на место, где еще вчера стоял чудесный дом, в котором размещался штаб генерала фон Брауна. Теперь там над глубокой ямой высились, будто скифские бабы в украинских степях, каменные столбы, остатки стен и трубы от печей, облицованных кафелем.

Перед руинами стояла шеренга саперов, напротив них — эсэсовцы. Саперы, как и несколько дней назад, когда к ним обращался гауптман Гейден, стояли неподвижно. В строю не было только ефрейтора Броера, которого два эсэсовца подвели к Гейдену.

Какой-то незнакомый генерал подошел к гауптману и сорвал с его шинели погоны.

— На фронт. Рядовым! — коротко бросил генерал и повернулся к команде эсэсовцев: — Можете начинать!

Восемь автоматчиков приготовили оружие. По команде нажали на спусковые крючки, и «шмайссеры» задергались, выплевывая горячие пули.

Гейден поднял взгляд на эсэсовцев, на стволы их автоматов, из которых только что были расстреляны солдаты его взвода, и что-то прошептал бескровными губами.

От руин одна за другой отъезжали машины с трупами. Двинулся фургон и с Гейденом и Броером, взятыми под стражу. Последними вместе с штурмбаннфюрером уехали эсэсовцы, расстрелявшие солдат.

И тут же с улицы во двор, опираясь на палку, вошел человек с торбой, перекинутой через плечо. Был он невысок, коренаст. Это был Устим Гутыря, прибывший ночью в Харьков, чтобы посмотреть, как сработали мины.

Он нагнулся и поднял плитку, на которой был изображен первобытный человек. Плитка была знакома Устиму — он подолгу рассматривал ее, когда у камина играл в шахматы с Опенкиным, Рубеном и Веденским. Он вытер плитку рукавом и спрятал ее в мешок. Он не спешил покидать двор, заваленный битым кирпичом, балками. «А все-таки здорово! Мина откликнулась на радиосигнал! Это же то, чем жил, о чем мечтал полковник Веденский…» Прихрамывая, Гутыря вышел на Сумскую и остановился возле памятника Шевченко.

Кобзарь словно сделал шаг ему навстречу, и казалось, вот-вот сойдет с пьедестала, а за ним — весь этот строй людей, воплощающих поколения разных эпох. Сойдут те, которые срывают со своих рук цепи, сойдут и те, которые с винтовкой и красным знаменем поднимаются на борьбу.

Словно льдину в океане, носило отряд «ЗСТ-5» по Харьковщине и Сумщине, где базировался тыл немецкой армии, ее второй эшелон. Маршруты партизан пересекали шоссе, грейдеры и железные дороги, веером расходившиеся от Харькова. Вблизи дорог минеры Устима Гутыри задерживались, чтобы нанести удар по автоколоннам. Случалось, подрывники нападали на штабы военных частей, взрывали фургоны с радиостанциями, легковые машины штабистов. Не раз группа Максима Колотухи и Шмеля Мукагова приводила «языка», и тогда Рубен и Стоколос передавали радиограммы с важными сведениями.

В погоню за партизанами немецкое командование снарядило карателей — солдат полевых частей и полицейские команды нескольких районов. Иван Опенкин не стал углубляться в лес, чтобы оторваться от преследования. Командир задумал так: каратели должны посчитать, что партизаны исчезли где-то в лесу, туда и направят все силы. И на марше можно встретить карателей.

Враги, и вправду совсем не остерегаясь, выступили к лесу на автомашинах, чтобы уже потом развернуться в цепь. Но партизаны ожидали их не в лесу, а на бывшей совхозной усадьбе… «Охотники за партизанами», которым посчастливилось унести ноги, не забрали даже своих раненых.

За несколько долгих ночей отряд прошел возле сел, названия которых Андрей узнал еще в школе: Диканька, Мануйловка, Хомутец, Яреськи, Шишаки… С этими местами тесно связаны имена декабристов и крестьян-турбаивцев, имена Григория Сковороды, Гоголя, Панаса Мирного, Леси Украинки, Тесленко, Короленко, Куинджи, Васильковского, Пимоненко, Ярошенко…

В походе Андрей простудился, попав в прорубь на Ворскле, и теперь боялся, что командир оставит его где-нибудь на хуторе. Но Опенкин, казалось, пока ничего не замечал.

— Пойдем в село, Андрей! — обратился вдруг командир, когда они присели отдохнуть на поваленное дерево.

— Что мы в селе не видели? — насторожился Андрей. — Хочешь меня там оставить?

— Заболел, что ли? Чего ерунду городишь? — удивился Опенкин. — Село-то Лютенки. Это в него выезжала Маргарита Григорьевна с детьми лейтенанта Рябчикова. Может, найдем ее.

— Идем, командир! — вскочил Андрей, услышав имя матери Леси.

— Тебе, Андрей, нужно сменить обстановку хотя бы на несколько дней, пока не выздоровеешь… — совсем уменьшил голос Опенкин. — Я ведь вижу — хвораешь.

— Да здоров я! — запротестовал парень.

— Я сказал так, на всякий случай! — усмехнулся командир.

Смеркалось, когда Опенкин и Стоколос подошли к крайней хате села. Им повезло: они тут же увидели женщину, которая несла в хлев ведро с пойлом.

— Добрый день! Может, вам помочь, хозяюшка? — первым заговорил Опенкин.

Женщина равнодушно оглядела их и ответила:

— Обойдусь.

— Мы партизаны. Я командир Опенкин. Может, слышали? — Иван решил сразу же сказать правду.

— Слыхала.

— Хлопец занемог, три дня в рот горячего не брал. За нами гнались немцы, мы не могли даже костер разжечь, — ничего не утаивал Опенкин. — Не дадите ли ему чего-нибудь?

Хозяйка взглянула, прищурив глаза, на Андрея и сказала сочувственно:

— Вижу, что вы свои.

— По каким же приметам? — поинтересовался Опенкин.

— Вы попросили есть по-человечески, а не «давай, ставь на стол!». Ну заходите.

Все трое вошли в хату. Женщина приложила руку ко лбу Андрея.

— У тебя жар, сынок. А ты ходишь на таком лютом морозе. — Она зажгла керосиновую лампу и объяснила: — Керосину всего, что в лампе. Только для гостей. — И, присматриваясь к Андрею, которому свет от лампы бил в лицо, заметила: — Глаза у тебя душевные. Таких глаз не бывает ни у немцев, ни у холуев ихних. Вот и еще примета. Ну а вы Опенкин? Или Копенкин?.. Слыхала в селе о вас. А я Арина Кирилловна Заруба, девичья фамилия Засядько.

Андрей и Иван переглянулись, удивившись, что Арина Кирилловна называла еще и свою девичью фамилию.

— Два сына у меня. Старший, Петр, три года как пошел в Киевское артиллерийское училище. А младшего, Коленьку, в прошлом году провожала на Балтийский флот. Много их в ту осень из Харькова и Полтавы ехало. Три эшелона. Вон скольких морячков дали наши края Балтике.