Андрей уже не чувствовал холода, не видел обеспокоенных взглядов Маргариты Григорьевны и комиссара объединенного отряда…

«Спокойно, Андрей! — приказал сам себе. — Люби, вздыхай, но телеграмму должен передать до конца. Если Леся обидится из-за моего требования, так тому и быть…» Он вроде бы поуспокоился, поправил под шапкой наушники. И вдруг с той стороны фронта засигналило «LB» — языком «кю-кода»: «Я люблю вас!» Андрей удивленно замигал глазами. Неужели это отстучала Леся? Это она для смеха, от обиды, что снял ее с вахты! «Я люблю вас!» И он в то же мгновение переключился на передачу и повторил сигнал: «LB».

Но принял этот клич уже оператор номер один, который ворвался в эфир со своим почерком, словно вихрь, отстучав «спасибо» и «к приему готов». Все это случилось так быстро, что Андрею показалось, будто этот оператор высокого класса уже давно сидел возле Леси и она сама попросила у него помощи.

— Наконец! Передал! — сказал Андрей и самому себе, и Маргарите Григорьевне, и Григорию Авксентиевичу, и всем бойцам, столпившимся возле рации.

— У меня самой сердце стучало, как морзянка, — призналась Лесина мать. — Как там она? — кивнула головой в сторону рации. — Все приняла?.. Она у меня настойчивая.

— Все приняла, — сказал Андрей, пряча глаза, и добавил про себя: «К настойчивости еще и умение нужно добавить, опыт, а мы еще только учимся всем премудростям радиодела».

Вьюга разыгрывалась все сильнее. Ветер тоскливо свистел между ветвями деревьев, стряхивая с них последние комья снега. Партизаны разожгли несколько костров, чтобы вскипятить воду, которую потом можно заправить мерзлыми листьями брусники, грелись. Все ждали, когда расшифрует ответ Артур Рубен. Надеялись, что полковник Шаблий сообщит о самолетах, пусть и не специальных, а попутных, которые сбросят грузы: питание для рации, боеприпасы, медикаменты. Но как были удивлены и Опенкин, и Стоколос и сам Рубен, который только что раскодировал телеграмму, прочитав:

— Коротко — и никаких гвоздей! — прокомментировал радиограмму Опенкин, подавая бумажку Григорию Авксентиевичу.

— Значит, не могут прислать самолетов. Да и, может, вас ожидает какое-то новое задание. Мы тут думаем одно, а они другое. Им виднее. Война. И мы от них словно в другом государстве, — размышлял вслух Григорий Авксентиевич. — А все-таки я рад такому сообщению. Представьте: ЦК КП(б) Украины о нашем бое под Малой Обуховкой сообщит Совинформбюро!

— Видно, так нужно, раз отзывают нас на восток, Авксентиевич, — сказал Опенкин. — Жаль разлучаться с вами.

— И мне. Хотелось бы с вами, хлопцы, пройти всю войну до самого Берлина, — сокрушался секретарь райкома.

— И дойдем! — заверил Шмель Мукагов. — Недаром же мы с лейтенантом Рябчиковым для начала отобрали у их полка знамя со свастикой и порвали его на портянки еще под Киевом.

После боя под Малой Обуховкой штурмбаннфюрер Вассерман убедился, что действовать нужно осмотрительнее, используя даже скверную погоду, когда во время метели партизаны идут в села поодиночке или отдельными группами — в разведку, за продовольствием или просто погреться. В засады он посылал по два, по три взвода хорошо вооруженных солдат и полицаев, которые были проводниками.

Вскоре был убит из засады секретарь Миргородского райкома партии Григорий Авксентиевич. «Умру, а не отступлю с родной земли!» — сказал он пограничникам на прощание, и слова эти были девизом его жизни. Команды штурмбаннфюрера Вассермана продолжали поиск партизанских отрядов, дислоцировавшихся на север от железной дороги Киев — Харьков. Особенно старался Вассерман найти следы пограничников, чтобы отомстить Опенкину за нападение под Малой Обуховкой, когда немцы недосчитались нескольких сот солдат. Отряд Опенкина интересовал немецкое командование еще и потому, что он был причастен к многочисленным взрывам в Харькове и на окрестных коммуникациях, и, наконец, к радиоминам на аэродроме.

Вот так, вынюхивая, выслеживая отряд Опенкина, штурмбаннфюрер наскочил на след от саней с высокими и узкими полозьями. Сани эти заинтересовали Вассермана, так как до сих пор партизаны ездили обычными санями с широкими полозьями. А под Малой Обуховкой Опенкин, как выяснилось потом, даже замел следы от саней ветвями. «Вот это сюжет! Может, тут проехал сам секретарь обкома?» — подумал Вассерман и немедленно послал разведку по следу. Гонка продолжалась недолго. Через каких-то полтора километра солдаты дали знак, что к ним может подойти сам штурмбаннфюрер. От удивления он чуть не выронил бинокль. На санях, застеленных цветастым ковром, сидел человек в пальто с большим воротником и держал на коленях развернутый рушник. На рушнике бутылка, чарка, закуска. Оружие — автомат — висело на спинке саней. Человек выпил чарку, вторую и начал аппетитно закусывать, вытирая губы рушником. Вокруг стояли люди, вооруженные винтовками. «Это его охрана!» — потирал Вассерман руки в предвкушении удачной охоты.

Тем временем около саней разгорелся спор.

— Позор так воевать, как мы! — крикнул кто-то из охраны.

— Помилуй бог! Он еще и разглагольствует! Да если бы не я, от вас под Малой Обуховкой и мокрого места не осталось бы! А вы живы и здоровы! Растает снег, мы заживем! — отчитывал подчиненных и обосновывал свою стратегию и тактику Пужай.

— А когда нам можно перекусить? — спросил второй.

— Помилуй бог! Не могу же я есть и крутить головой туда-сюда, не идут ли немцы… Пища — вещь деликатная, — и Пужай продолжал жевать кусок баранины. — Секретарь райкома партии и тот погиб. А вы под моим началом так всю войну пройдете. Следили бы, понимаешь, за дорогой как следует!

Пока шла эта перебранка, каратели разделились на три группы, потом громко крича и стреляя из автоматов, атаковали сани и их сопровождение. Кто-то из охраны сделал два или три выстрела. Некоторые сразу же умолкли навсегда под автоматными очередями немцев. Пужай, хлопая глазами, машинально вытирал руки, потом решительно поднял их вверх.

— Помилуй бог! Сдаюсь, господа немцы! Без сопротивления. Автомат мой вот! — мотал он головой вниз и немного вбок.

Вассерман, заложив руки за спину, самодовольно сказал:

— Картина! Я непременно напишу этот сюжет и подарю фюреру!

— Хайль Гитлер! — загорланили солдаты. Пужай на всякий случай тоже выкрикнул:

— Хайль Гитлер!..

Однако Вассерман сделал вид, будто не расслышал то, что выпалил со страху человек на санях, и спросил совершенно серьезно:

— Вы Опенкин, командир объединенного отряда?

— Помилуй бог! — залепетал Пужай, впервые подумав, что эти слова сейчас как раз кстати. — Помилуй бог! Никакой я не Опенкин! Мне с ним всегда было не по пути.

— Вы секретарь Полтавского подпольного обкома партии? — снова спросил Вассерман, которому так хотелось, чтобы в этих санях сидел кто-нибудь из известных партизанских руководителей.

— Что вы?!

— Но вы же сказали, что с Опенкиным вам не по дороге. Вы встречались с ним?

Пужай опустил голову. И не потому, что ему не хотелось говорить правду. На него пристально смотрел один из бойцов его отряда, уже разоруженный и связанный. Пужай в этот момент прощался с остатками своей совести. Что совесть? Ему надо жить! Вот так помолчишь с минуту — и тебя на виселицу.

— Все отдам, только не убивайте! — внезапно завопил Пужай, сбрасывая с себя пальто и протягивая его Вассерману, но Вассерман остановил прыткого толстяка рукой. Этот жест подбодрил Пужая, и он забормотал, глотая слова: — Я Опенкина знаю… Знаю и этих пограничников-чекистов. Еще с прошлой осени, когда ваши славные немецкие войска подходили к Киеву. Помилуй бог! Я душой всегда больше ваш, вполне лояльный. Давно бы сам перешел к вам, да так боялся, что эти выродки убьют! — кивнул он на свою охрану.