В перерывах – как сейчас – завариваем молотый кофе прямо в чашках: моя – белая, ее – коричневая, керамическая. Накрываем чашки тетрадкой. Пусть кофе «запарится» получше.

Пока ждем, обмениваемся парой шуток.

Вернее, шутит всегда она, Лика.

Она создает шутки из ничего: из витающих морфем, обмолвок и скуки завихряет сюжетик, маленькой юлой мчащий смыслы к пределу бессмысленности – жить смешно.

Размешиваю кофе – крепкая кремовая пенка всплывает, а молотые зерна оседают. Можно пить. В конце – осторожно, мелкими глоточками, чтобы не задеть гущу, это немного неприятно.

Лика умна. Остро. Иронично. Саркастично. Метко. Умна.

Какой бы препод ни читал лекцию – всегда набредает взглядом в Ликины глаза и потом уже читает только ей.

Ликины глаза не то чтобы какие-то особенные…

Ну, красивые, да.

Если смотреть близко – зеленовато-карие, в смелых ресницах.

Но когда она слушает…

Когда она тебя слушает, ее глаза – это нежный бог, внимающий тебе, видящий тебя до дна. Бог, на время аудиенции принадлежащий тебе, и только тебе.

Лика, конечно, знает, как действует на лекторов ее взгляд. Но не пользуется этим, нет, а, как бы это сказать… служит, что ли, этим даром.

«Понимаешь, – объясняла она мне, – их ведь нечасто слушают хорошо. Одни студиозусы скучают, другие стараются лектора подловить, третьи себя показать, покуражиться. А ведь умнейшая профессура. Век бы их слушала и все эти мысли впитывала».

Слушает. Впитывает. В эмоциональном резонансе со спикером всегда. Даже на слабоватых лекторов это действует как-то возвышающе.

А сейчас у нас часовой перерыв между парами. Мы сидим на старом подоконнике величиной с лестничную площадку, смотрим с шестого этажа на темную Фонтанку внизу, пьем кофе.

Мне хорошо с Ликой. В наше время многосмысленности слов стоит уточнить: мне хорошо с ней простым человеческим «хорошо», без всяких «розовых» оттенков хорошести.

– Хочешь, расскажу, как я впервые узнала, каким образом действую на учителей? – спрашивает Лика.

Хочу ли я? Я хочу знать о ней все. Все, что мне можно знать.

– Мы учились в восьмом классе, – уже скользит в прошлое Лика. – В школу пришел новый учитель истории. Пришел сразу после института. Вообще-то он учился в аспирантуре и вел уроки у старшеклассников, так было нужно для его исследований.

Было ему лет двадцать пять. Или двадцать шесть – не суть.

Высокий, даже длинный. Смуглый, темноволосый. Ужасно умный. Ну просто ужасно. И он так всегда чуть брезгливо читал нам урок, скучающе опрашивал. Михаил Максимович. Мих-Макс.

У него еще такие очки были огромные, с тонированными линзами. Очень стильные очки.

Вообще одет был как-то по-нездешнему. Черный велюровый костюм, узкие лаковые ботинки, галстуки, затканные арабским орнаментом, рубашки тверденькие такие.

Потом мы узнали, что его родители служили за границей.

Он ухаживал за большеротой учительницей по инглишу и надменно пялился на хорошеньких старшеклассниц.

В нашем классе он запал на Галку. Галка была глуповата, но очень похожа на Барбару Брыльску. Такая породистая девушка, видная.

Когда этот сноб отстраненно читал нам новую тему, мы слушали не дыша. Так он умно и красиво все излагал.

А его надменность усмиряла нас лучше всякой строгости. При этом он беззастенчиво рассматривал Галку, которая хлопала ресницами и тупила взор, мало что понимая в предмете.

Это тоже был аттракцион. Вернее, был бы, если бы слушать было не более интересно, чем смотреть.

Недалекая Галка была осиянна его вниманием, и оттого чтима зачарованными одноклассниками как священная корова.

Что до меня, то я была никем. Одета была плохо, в бутылочку на физкультуре не играла, читала свои книжки, жила в своей страшной семье. Для одноклассников – пустое место.

И вот однажды, на уроке, замечаю, как наш историк, рассказывая урок, смотрит на меня.

Испуганно взглядываю на Галку – это же она должна быть в прицеле его линз.

Но прицел явно смещен вправо. На меня.

Теряюсь, быстро оглядываю сомнамбулические лица одноклассников: все в обычном трансе от его речи, никто не заметил перемены прицела.

Успокаиваюсь и снова погружаюсь в слушание.

И это слушание глаза в глаза – такой кайф!

Я словно вижу все, о чем он говорит, вижу его, говорящего, вижу его отношение к теме и интерес ко мне. Не снисходительный интерес. А какой-то… равный сейчас я бы сказала, «коллегиальный». С ума сойти! Всеми-Любимый-Учитель испытывает интерес ко мне – пустому месту!

Темой тех уроков была «Война 1812 года».

Я никогда особенно не увлекалась историей. Мой культ был литературный, и жертвенник этот был полон моих приношений всегда.

Но, готовясь к следующему уроку истории, я нарыла дома книжечку со всякими подробностями о Наполеоне. Чувствовала, что он обязательно вызовет меня к доске.

И, знаешь, тогда же сплела первую и последнюю интригу в своей жизни. Никогда не было такой склонности, а тут, словно ангел-мой-хранитель расшалился.

Была у нас в классе одна фифа. Такая женственная до изнеможения. Рыжая, белокожая, томная.

И вот перед следующим уроком истории, через пару дней после моего случайного открытия пеленга глаз Всеми-Любимого-Учителя, она затевает со мной разговор.

Ну, такой уничижительный треп, почему, дескать, я не ношу туфли на каблуках, не распускаю волосы, не крашу губы. И не хочу ли я укоротить юбку, а еще лучше – купить другую, нормальную. Может, она так заботилась обо мне, не знаю.

Но тогда у меня в уме сложилась блестящая комбинация. Поскольку у меня было одно тайное оружие. И какое! Мной был запеленгован Сам Всеми-Любимый-Учитель! Надменный принц!

– Знаешь, – говорю я томной девушке, – я ведь могу и без этих штучек привлечь внимание кого угодно.

– Да ну! – иронично изгибает она бровь. – Кого, например?

– Да хотя бы вот сейчас, на уроке, хочешь, сделаю так, чтобы Мих-Макс смотрел на меня, а не на Галку?

– Что-о-о?! Ты в уме ли, детка? Готова поспорить?

– На что?

– Да хоть на что! Мих-Макса тебе не вытянуть. Ты себя в зеркало давно видела? Он даже на меня не смотрит!

– Спорим на шоколадку, что сегодня он БУДЕТ СМОТРЕТЬ на меня?

– Ну, если у тебя есть лишняя шоколадка, то считай, ее уже нет.

Прозвенел звонок.

Мих-Макс зашел в класс, ни на кого не глядя, дирижерски махнул рукой: «Садитесь!» – сел за стол, уткнулся в журнал. Похмыкал, поднял голову, глянул прямо на меня:

– Как ваша фамилия?

– Мексаль.

– Урок знаете?

– Да.

– Идите к доске.

Я заговорила.

Не совсем по теме. Рассказывала хорошим книжным языком о прочитанных подробностях жизни Наполеона. На фразе: «…при венчании в соборе Нотр-Дам ее шлейф несли пять королев…» – он остановил меня, пробормотал: «Твердая пятерка», – взял указку и пошел к карте.

Я села за парту. Сердце шало билось в ребра, пальцы, уши, виски.

Мих-Макс говорил, говорил, но мне ничего не было слышно. Он говорил, не сводя с меня глаз.

А потом – о, боги! – уселся боком на столешницу пустой парты в третьем ряду и стал рассказывать дальше, глядя просто мне в лицо, сквозь таинственные свои очки…

Я уже потихоньку обретала слух и полностью в этот слух перетекала.

И еще я слушала Мих-Макса глазами.

Глаза стали моим центром тяжести, заставляли лицо мерцать мимикой, чуть наклонять голову, снова поднимать ее…

Мы играли спектакль, драму взаимодействия говорящего и слушающего.

Он рождал слова, а я принимала роды.

Он высвобождал из себя сокровища, добытые годами поиска, размышлений, анализа, творчества.

И мое вспоможение радовало и веселило его, как веселит парад триумфатора…

Он царил. И подданные его сейчас веселили сердце царя…

Лика задумалась. Помолчала.

– Знаешь, это был мой первый триумф в классе за все годы негласного изгойства.

Он меня словно выкупил из рабынь прямо в римские гражданки.