…Двадцать один год спустя – день в день, годовщина – дождит, температура воздуха скакнула за ночь с плюс один на плюс двенадцать, а давление у Антона со ста двадцати на сто шестьдесят. Ему нездоровится, и я пою его чаем с калиной. Но он уже принес мне белые лилии, прогнувшие лепестки в балетном наклоне назад к темно-зеленому стеблю. Дорогие изящные цветы. Подал мне, смеясь, со словами: «Это тебе за риск! Ты вышла замуж за меня!» Ага! Значит, он считал, что рискую я, а я думала, что идет на риск он.
И, может быть, первый секрет нашего брака в том, что мы рисковали равно, поставив на кон самих себя, и пути назад даже не мыслили?
Может быть, я ушла не от, а в Антона, потому что прошел именно двадцать один год?
Двадцать один – три раза по семь – символ полноты времени.
Может быть…
На двадцатом году нашего брака я рванулась было прочь что есть силы, а на двадцать первом – та же сила притянула меня обратно, вбросила в Антона, в самую нежную глубину, и всплывать не хочется совершенно…
Неужели свершилось? То самое мистическое единение, когда «двое – одна плоть», не в постели, не в связке, преодолевающей путь, а просто друг в друге?
Хотя совсем не просто друг в друге, совсем нет. Я в нем со всем своим темным сияющим внутренним космосом, и мне не тесно. Для меня он делается разомкнутой системой. Мне не вместить мужской мир. Да и не нужно. Я нашла укрытие и могу светить, согревать, звучать.
Теперь он застегивает мои сапожки, подает пальто, открывает передо мной двери, приносит кофе, балует и задаривает, не опасаясь, что я сяду на шею. Какая там шея, господибожемой!
Давно уже проникла вирусом в лимфоток, свершила генетическую диверсию в тебе, изменила собой.
«Изменила» – странное слово. Впрочем, изменила ли? Скорее, просто расслабила и не спугнула его желание быть нежным, доверчивым, благодарным и благородным. Может быть, в этом второй секрет нашего брака?
Двадцать один год прошел.
Ни один из них не походил на другой.
Ни в один из дней я не ощущала себя безгранично счастливой.
Ни один день не был безмятежно-идиллическим.
Мы спорили, ссорились, вспыхивали и гасли, уходили в молчание и яростно проговаривали себя и свое, утихали и слушали друг друга, удивляясь громадному провалу меж истинным и предполагаемым…
Но почему-то теперь, после всех этих пульсирующих болью лет, я понимаю, что счастлива. Просто, тихо, незатейливо счастлива. И не будем о любви.
А Маша – Маша остро несчастна с Владом. И словами трудно объяснить тому, кто без слов не понимает… Я одного боюсь: чтобы этот ее Егор – кажущийся сейчас идеальным – не оказался хуже Влада.
Помню, как она рассказала о Егоре первый раз.
…Мы сидели в кофейне, и тень качающейся ветки гладила Машкину скулу, а я смотрела на нее, удивляясь, каким беззащитным выглядит лицо, когда веки опущены. И вот Маша, медленно закручивая ложкой воронку в чашечке эспрессо, вдруг спрашивает:
– Замечала, каким детским вдруг делается любое лицо, стоит человеку опустить глаза?
Вздрагиваю. Сдерживаю порыв сказать, что думала о том же.
– Мы сейчас прощались с Егоркой, он снял меня на камеру в телефоне, а я не хотела фотографироваться… у меня глаза заплаканные, гляжу в асфальт… он так и снял, а потом смотрит на экран, смотрит, смотрит, глаз не поднимая, и я вижу его опущенные ресницы, и такое у него детское лицо, что сердце просто заходится в птичьей какой-то нежности – интересно, есть такая? Ну, было у тебя в детстве, когда находили на асфальте под деревьями птенчиков – воробьиных, кажется, – они летать не могли еще, и вот возьмешь в грязные вечно ладошки такого – а у него тельца словно нет, и такой беззащитный, что страшно задушить ненароком, и в животе холодно от своей власти над жизнью этого комочка: ведь что мешает сжать руку чуть сильнее, что? Стоишь, держишь эту мелкость в ладошке, а в горле так горячо-горячо от нежности, и в носу щиплет. И понимаешь, что ничто не мешает убить. Только ты сам себе изнутри хранитель этой жалкой чужой жизни… Черт, я что-то заговорилась совсем, прости. Тебе пора уже?
– Да, надо идти.
– Ну, пока. Спасибо тебе.
…смотрю, как она идет к машине – надо ехать домой, тосковать-страдать, а что изменишь…
ну, а допустим – воображение отпустим, что: она не пошла к себе домой – кофе – диван – письма – ответы – дочь с детскими-но-уже-про-любовь-новостями – старое кино – новая бутылка белого муската – лиловый инжир вприкуску…
он не поехал дальше – в свой длинный дом – третье парадное – шестой этаж – черная дверь – на ней «8» и «7» белым пластиком как мелом по вымытой школьной доске…
допустим, вышли бы вместе – куда бы пошли? допустим, не вышли, а поехали бы дальше вместе – куда бы поехали?
Допустим, сейчас она дома, без него, в голове легкость от муската, а в сердце пустота – энергия тоски уже ушла по тайному кабелю в идеальный мир, проглядывающий бледным фиолетом сквозь желтый лед Луны…
Допустим, у него в ушах вязнут слова, звуки, в глазах напряжение, неровная рамка улыбки на зубах, мысль воздушным гелиевым шариком рвется лететь – энергия тоски найдет свой ход к идеальному миру…
«Пуля дырочку найдет», тот случай, да.
Кстати, тоска – это такой «альтруистический» продукт: не утолит тебя самого, не поможет тому, к кому направлена, и все, что она может, – питать миф об идеальном мире, чтобы легче верилось в него, потому что как же без этого, как…
А потом мы разговариваем с Машей снова – почти через полгода:
– Все время пытаюсь расстаться с ним, знаешь. Мне кажется, моя миссия в его жизни выполнена. Я в нем вкус разбудила к одежде, развитию, карьере. Ну что еще я могу для него сделать?
Он раньше с виду был – лошок-неврастеник, а сейчас такой красавчик ухоженный… Недавно иду к кофейне, где он ждет у входа, курит, – смотрю как со стороны: красивое подвижное лицо, гибкая фигура гимнаста, глаза тревожные.
«Из-за меня глаза такие», – устыдилась.
Маша задумывается, погружается в себя и словно стаивает куда-то – все, сейчас совсем исчезнет – такое впечатление.
– Ну хорошо, сейчас ты считаешь, что твоя миссия выполнена, а раньше почему пыталась с ним порвать при любой возможности?
– Черт… ну, потому что… потому что мне никто не нужен, по большому счету, – говорит и тут же мотает головой и уточняет: – Нет, не так: потому что мне нужны только невероятные, нереальные отношения, которые формирую не я. Понимаешь?
– Нет, – качаю головой, – что-то ловлю, но очень смутно.
– Йолки, ну хорошо, давай расскажу с деталями. Видишь ли… мне ничего не стоит невольно возбудить интерес к себе. Ничего не стоит поддерживать его долго, очень долго. Ничего не стоит выйти из отношений – просто изъять себя. Ну, потому что умею слышать людей, умею держаться с ними на одной волне, сколько нужно, поэтому такие как я – всегда интересны. На том простом основании, что человек всегда интересен самому себе, а я умею зеркалить почти каждого. Общаясь со мной, люди практически общаются с собой. А это не прискучивает никогда.
Я понимаю, о чем она говорит.
– И таких отношений – сформированных мной самой – у меня много. И мне еще одни не нужны. Мне нужен тот, кто для меня сделал бы то, что я делаю для других.
– А, скажи, разве он тебе совсем ничего не дает?
– В том-то и дело, что дает. Много. Но ни крошки из этого «много» я не могу принять без чувства вины. Я замужем, черт… Я не могу быть счастлива, пока так. Надо разводиться. Знаешь, вот, бывало, уцеплюсь за какую-то болючую возможность порвать, сойду с рельс, сотру его номера телефонов, сменю свой, заблокирую адреса в почте, распрощаюсь с ним на веки вечные, хожу с мутной головой, но при этом вздыхаю счастливо: «Хорошо-то как!» Знаешь, почему хорошо? Да ведь обманывать никого не надо – это раз. Искать способ «уживить» в себе явную и тайную жизни не надо больше – это два. И огромное множество болевых импульсов больше не бьют по мне: уже не мучит, что он живет еще и в другом коридоре, где его трогают, – девушка у него какая-то на попечении, все время из-за него норовит яду выпить – смотрят, слушают, кормят чем-то своим, спрашивают, притязают – это ведь такое, о чем думать нельзя, сразу ревность яростная тошнотой к горлу, кровью черной к глазам…
