«Взять себя в руки… Не поддаваться!» — сказала себе я.

Я опять ощущала себя перчаткой, которую кто-то огромный натягивает на руку. В голове мутилось, к горлу подступала тошнота.

«Нельзя! Нельзя! — повторяла я себе. — Не поддаваться…»

Когда я очнулась, надо мной стояла Герда Максимовна, в руке старуха держала топор. Лицо мое горело, будто на него накинули прозрачный платок, пропитанный бензином, и вдруг подожгли. И еще в соседней комнате настойчиво звонил телефон.

— Возьмите трубку! — попросила я сквозь зубы. — Пожалуйста!

Старуха подчинилась и вышла. Было слышно, как она говорит с кем-то по телефону. Я с трудом оторвалась от кровати и, хватаясь за стены, прошла в ванную. Открутила краны и посмотрела на себя в зеркало.

Выглядела я ужасно: неприятное, заплывшее гноем лицо, безумный блуждающий взгляд, кожа на шее и ладонях горела и шелушилась. Пальцы почти не гнулись. Я потрогала свою щеку.

— Нет, — прошептала я, пытаясь содрать с себя обжигающую ткань платья. — Нет, не хочу!

Будто тени мелькнули по зеркалу, и я увидела лицо мальчика, знакомый красный пистолет, увидела полковника… Потом из зеркала на меня глянула Антонина.

— Мы должны быть там! — сказал знакомый голос. — Мы должны им помочь.

— Но как я могу попасть туда? — спросила я.

Защищаясь, я швырнула в зеркало пригоршню воды, и карие глаза будто смыло со стекла. Лампы отражались в кафеле, по телу моему текли густые, теплые струйки гноя, а кожа уже перестала гореть. Старуха помогла мне раздеться. Я щелкала зубами от отвращения к самой себе, что-то бормотала, кажется, извинялась.

— Наверное, вам противно? — спрашивала я.

— Ничего особенного! Гадость средней тяжести, — отвечала старуха. — Поверь уж, бывает гораздо хуже!

Она осторожно омывала меня. Губка в ее нежной руке казалось прохладной и приятно пенилась белыми пузырьками. Вода вокруг меня немного окрасилась розовым.

— Звонили с полигона? — спросила я. Старуха кивнула.

Но ничего объяснить я уже не могла. Тело мое рвануло, будто в животе взорвалась маленькая ледяная бомба. Мочалка выпала из руки старухи и плюхнулась в воду. Кажется, я кричала от боли и заглядывала в лицо Герды Максимовны. Потом я увидела собственное тело: оно растворялось в воде, оно было уже совершенно прозрачным, плясал только белый изгибающийся контур в розовой мыльной пене. Я вцепилась в край ванны — я не могла даже крикнуть!

Три отдельных сознания, три разноцветные струйки, растягивающие меня в разные стороны, вращающиеся черные воронки… Когда они сольются — белая, черная и голубая, — произойдет взрыв… Чувства мои были сметены летящим хаосом мрака… Где руки, где ноги, не понять. Когда ты теряешь тело, чувства начинают врать, как стрелки на приборах в магнитную бурю. Я была в нигде, и я была никто… Три сознания обнимали мою голову и наполняли память фрагментами…

…Постепенно из фрагментов складывались довольно ясные последовательные картины: от того момента, когда я, лежа у себя дома в постели, протянула руку и погасила ночник, чтобы в следующий момент неожиданно для себя оказаться в самолете на высоте шести тысяч метров, протянулась дорожка, и пространство между этими двумя событиями стало заполняться.

Я отчетливо вспомнила, как на следующий день пришла в школу. А после седьмого урока Александр Евгеньевич попросил меня задержаться. Стараясь скрыть бешеное сердцебиение, я осталась сидеть за партой. Это был класс географии. Александр Евгеньевич запер изнутри дверь, и сунул ключ в карман пиджака. Он опустился за свой учительский стол. Я сжалась на первой парте. Он смотрел на меня. У него были мягкие карие глаза. Так мы сидели, наверное, минут двадцать, молча. Потом он поднялся, немного походил по пустому классу и, открыв шкаф для учебных пособий, вынул оттуда небольшой старенький глобус.

— Помнишь его? — спросил он и покрутил глобус.

Губы мои спеклись, и трудно было даже прошептать что-то в ответ. Переживая все вторично, я опять волновалась, как тогда.

— Помню!

В том, что маленькая девочка влюбилась в своего учителя, не было ничего удивительного. Теперь, много лет спустя, я опять чувствовала себя этой маленькой девочкой. У Александра Евгеньевича была злокачественная опухоль, рак, и я знала: он скоро умрет. Рука его повернула глобус. В шестом классе мне грозила четвертная двойка по географии, тогда и появился этот глобус. Мы так же сидели вдвоем в пустом классе, и Александр Евгеньевич, поворачивая сине-голубой картонный шар, рассказывал мне одной о материках и о Великом океане, о том, сколько на планете живет людей. Только дверь теперь была заперта.

— Ты поняла? — наконец, сам прерывая молчание, спросил он.

Я отрицательно качнула головой. У него была мягкая улыбка, он немножко прищуривался, ему было неловко.

— Видишь ли, Анечка… — Ему было трудно говорить, и он говорил шепотом. — Я скоро умру… Конечно, ничего страшного в смерти нет, но я очень привязан к этой школе, а после смерти меня переведут на работу в другое место… Сама понимаешь… — Он помолчал. — Мертвые преподают только мертвым. Живые учат только живых. Такой у нас глупый закон…

— Но ведь я не умираю? — тоже шепотом спросила я. — Разве можно объединяться в… — Следующее слово далось мне с трудом. — В одно тело, если вы умерли, а я еще жива?

— Пока ты жива, это будет только твое тело, — сказал он. — Все подумают, что я ушел совсем. А ты через несколько лет вернешься сюда в качестве учителя… Ты согласна?

Он наклонился и поцеловал меня. Очень бережно, в губы, первый и последний раз.

Спустя три дня после нашего разговора в запертом классе Александр Евгеньевич умер. Это произошло в стационаре. А я сидела в своей комнате дома. Рядом на столе стоял унесенный тайком из школы маленький глобус. Я смотрела на глобус и никак не могла себе представить, что эта круглая штука через какое-то небольшое время станет частью меня.

«Может быть, она окажется в голове, — думала я. — Или в животе?»

Тикали, тикали часы… Я ясно почувствовала, когда сердце учителя остановилось, но ничего не случилось, только толкнуло болью в глаза.

— Нет! — сказала я себе и звонко хлопнула ладонью по глобусу. — Не вышло…

Глобус покачнулся и, медленно теряя форму, повернулся на своей черной кривой ноге. Мелькнули разноцветные материки и океаны… Мою комнату быстро заворачивало в мягкую темную паутину. Проявились голубоватые стены, белый яркий плафон, маски санитаров… Но это продолжалось одно мгновение, в следующую секунду я опять сидела у себя дома. Тикали, тикали часы. Только глобус исчез. Напротив меня на стуле не было ничего, только жирное пятно расплывалось в воздухе. Пятно было похоже на большую каплю сигаретного дыма. Меня била крупная дрожь, по лицу лился пот. Но я старалась не кричать. Потом я упала на постель лицом в подушку, в беспамятство.

Я очнулась. Была ночь. На стуле, где до того находился глобус, сидела женщина в странном черном костюме. На меня смотрели темные глаза.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она и зачем-то поправила черную веревку, висящую кольцом на плече. — Не бойся меня, — сказала она. — Меня зовут Эльвира. Помнишь трубочиста?

— Того, что пропал из музея в прошлом году?

— А может, все-таки не пропал? — У нее была странная механическая улыбка. — Скажи, что ты помнишь? Что ты чувствуешь сейчас?

— А я ничего не помню… — сказала я, — ничего из того, что было…

— До того, как ты превратилась в крепа! — закончила за меня Эльвира, и в голосе ее звучали одновременно и материнская нежность, и неестественный для человека скрип механического горла.

— В крепа?!

Наверное, только в тот момент я окончательно осознала, что произошло.

— Никто не должен знать… — сказала Эльвира, и у нее опять был другой, на этот раз совсем механический, скрипучий голос. — Для живых ты остаешься живой. Пока живой!

Мрак, окружающий меня, медленно вращался, я больше не видела картинок своего прошлого. Но в этом не было необходимости. Память вернулась разом, вся, целиком. Достаточно было обратиться к себе, и легко всплывали ясные воспоминания.