Не подумав, я спросила об этом старушку — хотелось окончательно увязать тех в самолете, с этими на тротуаре, — но, кажется, только напугала своего доброго доктора. Конечно, напугала. Она же не могла видеть мертвых.

Консервная банка, отброшенная ногой, с грохотом покатилась по шоссе, я проследила за ней глазами. Коричневая ржавая пустышка провалилась в туман, и тут же на ее месте — прежде чем увидеть, я ясно ощутила это — возникло что-то другое. Выплыла и приобрела очертания желтая милицейская машина с мигалкой. В обращенном ко мне взгляде старухи прочитывался вопрос.

— Я не знаю… — сказала я. — Но я чувствую… Я чувствую…

Как мне хотелось ей хоть что-нибудь объяснить! Вид у старухи был решительный, она, как маленькую дубинку, крутила в руке мокрый зонтик, готовясь к бою с невидимым ей противником.

— Не надо! — шепотом сказала я. — Не надо… Лучше я с ними поговорю!

— С кем? — удивилась старуха.

Желтая машина с мигалкой медленно настигала нашу машину. Услышав скрип и сопение, я повернулась к заднему стеклу. Оказывается, один из юных футболистов умудрился на ходу уцепиться за наш багажник. Лицо хулигана было довольным.

Он махнул грязной ручонкой. Я не успела вмешаться, и самодельный кастет ударил старуху в затылок. Старуха охнула и покачнулась. Я пятерней толкнула дурака, тот не удержался, соскочил.

— Правильно! — Знакомый хриплый шепот прозвучал с переднего сиденья. — Совершенно это ни к чему!

На переднем сиденье рядом с водителем, невидимая старухе, устроилась Антонина. Тут я уже ничего не могла изменить. Она протянула руку к горлу водителя.

Когда мы вышли из такси, я больше не путалась. Но память моя была явно не полной. Предыдущее воспоминание, такое ясное, будто все произошло только несколько часов назад, относилось, судя по всему, к далекому прошлому.

Заглянув в зеркальце машины, я подтвердила свою догадку. Женщине, отразившейся в нем, было никак не меньше тридцати, а я помнила себя только шестнадцатилетней. Со всею ясностью я помнила, как вечером лежала в своей постели, у себя дома. Я помнила, как закрыла книжку и протянула руку, чтобы погасить лампу, горящую над постелью… Следующее воспоминание относилось уже к сегодняшнему дню. Следующим пунктом я помнила склоняющееся ко мне лицо стюардессы и жестяной диск кондиционера, из которого лился холод… Самолет, белые прожектора над бетонным полем… Странная поездка в такси…

Я пыталась восстановить в памяти женское лицо. Она придушила нашего водителя и исчезла, чтобы через десять минут, когда машина уже вновь летела по городу, вдруг склониться ко мне с переднего сиденья. Она же была и в самолете, ее звали Антонина.

— Вы появились слишком рано… — сказала она, и в голосе будто прозвучала угроза. — Нам не нужны крепы.

— Крепы? — удивилась я.

— Вы не помните?

— Нет!

И ее тон, и весь ее облик раздражали меня. Она подумала немного, потом сказала:

— Мы лишили вас той внешности, с которой вы прибыли. — Я никак не могла определить, живая она или все-таки нет. — Мы лишили вас памяти. Вы же ничего не помните, и значит, у вас нет никаких планов на будущее.

Я кивнула. Мне очень хотелось прекратить разговор. Хотелось, чтобы она исчезла, чтобы оставила меня в покое. Я разглядывала тонкую руку, с силой сдавившую спинку сиденья, — именно эта рука вонзала в меня холодную сталь, именно эта рука кроила и переделывала мою плоть, и она же, вероятно, лишила меня памяти.

— Вы безопасны, — сказала она. — Пока безопасны. Но скоро вы можете понадобиться.

Я хотела спросить кому, но почему-то не спросила.

— Прошу простить нас за буффонаду. За весь этот разбой и погони… — немного другим тоном сказала она. — Сами знаете — дети, они любят побаловаться, и их не остановишь.

— И что дальше?

— А ничего. Какое-то время мы с вами не увидимся, но, когда возникнет необходимость, я пришлю детей.

«Почему она думает, что я знаю детей? Может быть, я работала воспитателем в саду, может быть, я была школьным учителем?.. Лучше пока никому не рассказывать о том, что я уже вспомнила, пусть будет полная амнезия. Если я ничего не помню, какой с меня спрос? Нужно выиграть время, — думала я, поднимаясь за старушкой по лестнице. — Нужно понять: что это за город, как я оказалась здесь? Кто посадил меня в самолет? Что вообще произошло в самолете? Кто такие крепы? Я же знаю… Нужно только вспомнить… Чем я занималась все эти годы?»

Моя старушка неожиданно остановилась перед одной из дверей. Задумавшись, я чуть не наскочила на нее. Нас, оказывается, ждали. В распахнутых дверях квартиры стоял старик — седовласый, могучий — и улыбался. Можно было сразу догадаться, что такая боевая старушка вряд ли коротает век в одиночестве. К костюму старика были приколоты начищенные ордена. Спина по-военному прямая, голос мягкий, уверенный.

— Герда Максимовна? — сказал он, галантно наклоняясь и целуя старухе руку. — Как долетели?

— Это мой полковник! — сказала старуха. — Егор Кузьмич. А это Анна.

Я кивнула. Единственное, на что я отважилась до сих пор, — это сообщить старухе свое имя.

— Просто Анна, — коротко глянув на меня, сказала старуха, — без имени, без фамилии.

Полковник склонил голову и поцеловал мне руку.

— Ничего не имею против!

Что-то напомнило это прикосновение горячих губ к запястью, что-то приятное и смешное, но что — я не вспомнила. Наверное, мое появление не входило в его планы, наверное, он ждал только свою старушку.

В гостиной на столе стояла огромная ваза, полная белых роз. Наткнувшись взглядом на цветы, Герда Максимовна даже порозовела от удовольствия, но ее следующая реакция неприятно меня удивила. Старушка вцепилась в свою сумочку. Она сделала это так, будто между цветами и сумочкой существовала какая-то прямая связь.

Вдыхая запах красивого букета, я улыбнулась, припомнив, как лихо, с одного удара, моя старушка обрезала распоясавшихся малолетних бандитов. Одетые в милицейскую форму, они пытались большой компанией мертвецов изобразить из себя одного-единственного стража порядка. В целом милиционер чем-то напоминал цирковую пирамиду, кто-то двигал ботинки, кто-то, задыхаясь от напряжения, держал на своих плечах основной вес кителя и погон, а тот малыш, что сидел сверху, все время ронял фуражку. Когда сумочка старухи ударила по этому неустойчивому сооружению, оно просто распалось. Но было ли это действие сознательным?

Старики суетились, готовили ужин, развлекали меня. Не в состоянии связать свои детские воспоминания с происходящим теперь, я с удивлением поняла, что знаю как чужое прошлое, так и будущее. Вернее, не знаю, а чувствую. Правда, всего на несколько минут вперед, не больше. Поставив любой вопрос, я могла довольно легко угадать ответ. Подобного я за собой не помнила, но ведь отражающейся в зеркале Анне — а я все-таки оставалась собой — было вовсе не шестнадцать, а как минимум тридцать.

— Вы вдвоем живете? — устало опустившись на стул, спросила я. Я знала ближайшее будущее.

Старушка смутится и не ответит… А старичок попробует отделаться шуткой…

— А как вы считаете? — Он подергал себя пальцами за лацкан костюма, так что звякнули ордена. — Сколько нужно времени, чтобы обзавестись всей этой музыкой!

За ужином мне стало плохо. Нехитрые загадки полковника угадывались так легко, что я рискнула поставить перед собой серьезно интересующий меня вопрос, но вместо ответа получила невидимый удар изнутри, а в голове зазвучал чей-то чужой голос; он приказал: «УМРИ ПОКА, ДЕВОЧКА!»

Я лежала на спине. Запрокинутая голова на подушке, в комнате темно, тикают часы, далеко-далеко шум ночной улицы, и за ним, еще дальше, — другой множащийся шум: грохот и лязг, будто множество разных улиц скрестились во времени. Вошла старуха. Она посмотрела на меня в темноте, протянула руку, и, когда пальцы ее отдернулись, я поняла, что прямым вопросом все-таки навредила себе. Тело потеряло гибкость. Мое плечо, к которому прикоснулись чуткие пальцы доктора, было, наверное, ледяным, как у трупа. Я хотела что-нибудь сказать, что-нибудь по-детски беспомощное, наивное, я хотела хотя бы частично смягчить ужас, испытанный старушкой, но не успела, потому что в прихожей раздался звонок.