— Обманут! — сказал он мне на ухо. — Они меня сначала хорошо приняли… Сейчас издеваться будут… Вы ничего не ешьте и не пейте… Это для смеху только еда!

— Значит, вы нас не выпустите? — спросил я, обращаясь к фрачному мальчику. По всей видимости, он здесь и заправлял.

— Нет, не выпустим… — Мальчик поднял руку над головой, щелкнул пальцами и скомандовал: — Антонина, стол!

Через открытые двери, оттесняя любопытных колонистов частью назад, в коридор, частью внутрь комнаты, втянулся длинный обеденный стол, накрытый, как и внизу, белой крахмальной скатертью. Стол выглядел нелепо и был так уставлен тарелками, что при движении некоторые из них падали на пол. Разноцветные фрукты, над огромной фарфоровой супницей — аппетитное облачко, над каждой тарелочкой с бифштексом — такое же облачко поменьше, но даже ни намека на запах.

— Антонина, музыку! — Пальцы снова щелкнули в воздухе, и тягучие звуки клавесина покачнули портьеры на окнах.

Разница, наверное, была больше, скорее всего, минуты две-три — по крайней мере, я успел протянуть руку и под общий хохот испачкать пальцы, провалившиеся в румяное яблоко, — но мне показалось, что с того момента, как зазвучал клавесин, и до того, как в стену ударил первый снаряд, не прошло и двух секунд.

Впечатление было такое, будто рушится кинотеатр: падают стены, провис и загорелся экран, а цветная проекция, искажаясь и временами исчезая, возобновляется все снова и снова, покрывая летящие обломки неестественным подвижным налетом. Облако пыли и гари заполнило помещение. Стол с яствами мигнул и восстановился. Он завис над большим проломом, который на глазах зарастал ковром; еще секунда — и пролома не стало, как не стало и дыры в стене. Я отметил это место, чтобы по ошибке не наступить туда и не провалиться. Бедный завуч! Каково было ему лежать в подвале и, ничего не понимая, слышать, как рушится над головой здание — это, конечно, в том случае, если его снова не усыпили, если какой-нибудь ехидный подросток не придавил грязным пальчиком его сонную артерию.

Воспользовавшись общим грохотом — а музыка, несмотря на обстрел, так и не смолкла, — Олег склонился к моему уху и зашептал:

— Я придумал, как нам выбраться… Нам нужна помощь… Я могу позвонить по междугородке в наш город… Мне кажется, они нам помогут.

— Чем же это они нам помогут? — удивился я.

— Придумают что-нибудь… — резонно возразил мальчик. — У них там целый город, умных людей хватает…

— Может, ты и прав. А что это за Антонина?

Олег наморщился, будто проглотил что-то кислое:

— Женщина! — сказал он. — Взрослая женщина… Воспитатель. Ее здесь изнасиловали семьдесят лет назад. Лучше с ней не связываться. Эти идиоты с их шуточками и то лучше…

— А где она, почему ее не видно? И почему они ей приказывают?

— Не знаю…

Рядом с фрачным мальчиком появились еще двое: подросток в кожанке и коричневой фуражке со звездочкой и долговязая барышня в широченном белом платье, вся обвешанная золотом и бриллиантами. Эта троица здесь явно главенствовала, и теперь под обстрелом они заворачивали настоящий пир. Появилось еще несколько столов. Визг, грохот и звон заглушали музыку и рев разрывающихся снарядов. Компания была совершенно неуправляема. Но через некоторое время веселье пошло на убыль. Обвалилось, наверное, не меньше половины стены. Дети завертели головами. На месте облома, закрывая звездное небо и горящую деревню вдали, натягивались шелковые обои.

Воспользовавшись моментом, я поднял руку, и все послушно стихли.

— Нужно что-то сделать! — сказал я громко. — Если ничего не делать, артиллерия разнесет ваше здание.

Блеснули злобой черные глаза. Наган выпрыгнул из кобуры, тонкая ручонка схватила нитку жемчуга и с силой дернула. На меня показывал грязный палец фрачного мальчика:

— Ты! — крикнул он. — Полковник! Ты виноват!

Дети с горящими глазами вскакивали из-за стола. Смыкаясь в жутковатую колышущуюся волну, они медленно подступали ко мне. По опыту я знал: если такие пальчики возьмут веревку или кусок дерева — им все равно что: кусок резины, пластика, шнурок от ботинка — и затянут на моем горле, то конец полковнику. Однажды такое уже случилось — дома, в кабинете, они пытались меня задушить. И ведь задушили бы, если бы не старуха.

Стоя за спинкой моего стула, Олег прошептал:

— Стреляйте!

Но стрелять не понадобилось. Музыка вдруг стихла, и в неожиданной тишине глубокий женский голос произнес:

— Хватит! Он, между прочим, прав… — Женщина говорила совсем тихо. Она стояла в распахнутых дверях — тоже почти девочка, лет двадцати двух на вид, бледненькая, волосы стянуты в пучок. Строгий черный костюм, некрасивая пыльная обувь на ногах — все говорило о том, что она так ни разу и не переоделась с тех пор — семьдесят лет не меняла своей внешности. — Пусть позвонит в часть своим друзьям. И пусть они прекратят обстрел. В противном случае нам всем придется переезжать в город. — Она обвела взглядом притихших детей. — Или, может, в город хотите?

Девица в белом скривила губы и швырнула свое ожерелье на стол, оно с легким треском рассыпалось по скатерти. Наган с неохотой вернулся в кобуру. На лицах большинства детей прочитывались неуверенность и смущение.

— А ты, Лида, между прочим, кажется, куда-то собиралась? — сказала Антонина, обращаясь к девице в платье. — Пойдешь?

— Пойду! — Ухватив за ухо ближайшего мальчишку, девица в платье что-то ему приказала и пинком отправила в открытую дверь. — Я все помню, — сказала она и сделала издевательский реверанс. — Я никогда не забываю о своих обязанностях.

Через минуту мальчишка вернулся. В вытянутой руке он держал пять крупных тюльпанов: три белых и два черных. «Жаль, что я не наткнулся на эту оранжерею раньше, когда мы осматривали дом, — соображал я. — Она должна быть где-то здесь, наверху». Еще двое мальцов притащили ворох тряпья и бросили на пол. Антонина в ожидании тихонечко постукивала туфлей.

— Кто со мной? — спросила девица.

Она скинула свои шикарные наряды, злобно раскидала драгоценности и, вытянув из кучи пыли знакомую синюю форму стюардессы, быстро переоделась. Антонина наклонилась, взяла пилотку и нахлобучила ей на голову. Плечи девочки просели, как от невероятной тяжести, — бедняжке было не под силу удержать на себе всю эту ношу. На лице ее появились темные пятна, как от заживающих ожогов, и черты его переменились. На синем лацкане блеснул золотой самолет.

— Звоните! — потребовала Антонина, обращаясь ко мне.

— Позвоню, позвоню… Ведь это вы лишитесь здания… А мы с Олегом, — я осторожно сжал руку мальчика, — можем лишиться жизни.

— Мы тоже можем лишиться жизни, — сказала Антонина. — Мы тоже в некотором смысле смертны. Звоните! — и она указала на телефон.

Ушло много времени, пока мне удалось дозвониться до Игоря: сначала просто не хотели соединять со штабом, потом заупрямилась телефонистка на коммутаторе. Еще один снаряд ударил в стену — благо, били мелким калибром. А двое псевдолетчиков были уже полностью укомплектованы. Стюардесса и Герман, с трудом передвигаясь, вышли и исчезли из виду. В руках стюардессы были знакомые цветы: три белых и два черных тюльпана.

«У мертвых и живых разные пути… — вспомнилась мне фраза, процитированная по телефону Аланом Марковичем в ответ на какое-то мое возражение. Кажется, я утверждал, что в части его рассказа отсутствовала логическая последовательность. — Ну, конечно, — соображал я, все крепче и крепче прижимая к уху телефонную трубку, она была металлической и холодной. — Не такие же цветы, а те же самые цветы… Герман и стюардесса отправились сейчас в прошлое поговорить с Анной. Мертвые передвигаются во времени иначе!»

— Егор Кузьмич, ты? — прорезавшись наконец, в трубке зашумел в мое ухо голос Игоря. — Что еще у тебя стряслось? Куда ты подевался? Я звонил твоей жене, хотел предупредить, что сегодня на полигон не стоит… Откуда ты звонишь?