— Мне вас подождать или вместе поднимемся? — спросил Геннадий Виссарионович, останавливая машину. Он запер дверцу, как будто в этом городе могли существовать автомобильные воры, и мы поднялись по лестнице. За дверью было тихо, ни единого звука не доносилось. Я позвонил и крикнул:

— Арина Шалвовна, вы дома?

Никакого ответа. Я хотел уже повернуться и уйти, когда Геннадий Виссарионович сказал:

— Да здесь же открыто.

Он легонько толкнул дверь, и та бесшумно подалась, распахиваясь внутрь квартиры. Лицо обдало тягучим цветочным запахом.

— Вы считаете, стоит войти?

— А чем мы рискуем?

— Неудобно как-то, чужой дом…

— Вы, наверное, Алан Маркович, никогда не жили в городках, подобных нашему, — очень тихо заговорил он, проникая в квартиру. — Если вы местный и все знают, что за вами не числится… Никто не заподозрит вас, даже если поймает за руку на месте преступления.

Мы обошли все комнаты — в квартире никого не было. В гостиной на столе стояли две пустые кофейные чашки. Это были те самые чашки, из которых мы пили вчера с Ариной Шалвовной.

— Ваша? — спросил мой спутник, показывая на чашку. Я кивнул. — Смотрите-ка, и постель не разобрана, похоже, она не ложилась. Постойте, вы говорили, был чемодан?

— Я вам ничего подобного не говорил! — грубо отозвался я. — Впрочем, чемодан действительно был, желтый, перетянутый ремнями.

Чемодан найти нам удалось. Он стоял глубоко задвинутый в стенной шкаф, под грудой пальто. Ремни на чемодане расстегнуты не были. Громко, на всю квартиру, тикали часы. Неожиданно для себя я опять обратил на это внимание: часы и цветы.

Зазвонил телефон.

— Постойте, не берите трубку!

Но Геннадий Виссарионович уже держал маленький телефонный аппарат в своих больших руках.

— Да, — сказал он в микрофон. — Ее тут нет. Ну конечно, а ты сомневался? Начальство по голосу не узнаешь?.. Нет, сегодня на завод я никак не попадаю, только завтра, повторяю тебе, завтра!.. Ее нет. Вообще никого нет. — Некоторое время он улыбался, слушал, потом махнул рукой: — Ну все, все, до завтра! — И повесил трубку. — Ну вот видите, все вполне законно, — сказал он, поворачиваясь ко мне.

— Что законно? Кто это звонил?

Я ничего не услышал, а скорее почувствовал. Это даже не было холодком, это было ожидание холодка, когда чувствуешь, что к спине сейчас кто-то прикоснется.

— А вы не догадались?.. — Геннадий Виссарионович не договорил, лицо его вытянулось, он смотрел мимо меня в сторону двери.

Это был мальчик, я сразу узнал его голос.

— Вы Алан Маркович? — спросил он.

— Ну, я.

— Вам письмо, — и он протянул мне стандартный конверт с белой розой, нарисованной в левом углу. На конверте не было ни адреса, ни имени отправителя, зато там было написано: «Алан, голубчик, очень тебя прошу, вскрой это письмо сегодня, не раньше пяти часов вечера!»

— Это ты со мной по телефону говорил? — спросил я, засовывая конверт во внутренний карман пиджака.

— Ну, я.

— А зачем же ты врал?

— А я не врал, у меня правда ангина. — Ребенок был до смешного серьезен. — Телефонный провод оттянут из нашей квартиры. Здесь ведь никто не живет, зачем здесь телефон?

— А кто тогда цветы поливает?

— Цветы мама поливает…

— А письмо как к тебе?.. — Но я не договорил: Геннадий Виссарионович схватил меня за руку, вытащил из квартиры и поволок вниз по лестнице.

— Пошли, пошли!.. — шептал он в страхе. — Это крепы… это крепы — больше некому! Да шевелите вы ногами побыстрее, если хотите остаться целым!

На этот раз мотор не хотел заводиться. Геннадий Виссарионович чертыхался, но не выходил из машины. Наконец ему удалось запустить двигатель. Я достал письмо и хотел уже надорвать белый тонкий конверт.

— Погодите, не надо! — Мой спутник был совершенно бледен, руки его судорожно вцепились в руль. — Не смейте!

— Но почему?

— Посмотрите, за нами погоня!

Я обернулся. По улице, удерживая дистанцию, за нашей машиной двигался уже знакомый красный микроавтобус.

— Знаете, — сказал я, — по-моему, всему есть предел. Мне это надоело. Почему вы вдруг решили, что они нас преследуют? — Но ответа я не получил, машина рванулась, резко набирая скорость.

Нас обогнал грузовик, мимо проплыл его глухой железный кузов.

«Отчего же в этом городе все машины такие одинаковые? Кроме нашей машины и микроавтобуса, все остальные — вот такие вот грузовики, только номера разные. Интересно, чего он так испугался? Что могло напугать его в квартире — мальчик, письмо?»

Я посмотрел на конверт, который все еще сжимал в руке, сунул его обратно в карман и спросил:

— Ну, и куда мы теперь поедем — в стационар или, может быть, на завод?

Геннадий Виссарионович по-прежнему оставался бледен.

— Посмотрите, — попросил он. — Посмотрите, там, слева, сейчас будет такая круглая подворотня. Осторожно поверните голову, посмотрите и скажите мне, что увидите. — Руки его на руле чуть дрожали. — В конце концов, я хочу знать, что вы вообще видите?

Я не переставал удивляться пустынности улиц. С самого утра, исключая ресторан и школу, я видел всего несколько человек. Щурясь на солнце — красное и большое, оно тяжело двигалось, высвечивая, казалось, каждый кирпич, каждую выбоину на этой улице, — я прикинул, и получилось, что даже при европейском подходе (шестьдесят метров на человека) жилой площади здесь будет тысяч на триста населения.

Я обернулся, посмотрел на шоссе позади: там было пусто, только вдалеке, на перекрестке, который мы миновали, подрагивал нестойкий огонек светофора.

— Вот… сейчас… посмотрите направо, — хрипло прошептал Геннадий Виссарионович.

Я повернул голову: мимо проплывала новенькая кирпичная стена, высокий светлый бордюр тротуара. Урны так блестели, что казалось, были начищены. В высокой узкой подворотне с круглым верхом стоял красный микроавтобус. Дверцы автобуса распахнуты, все четыре. Опираясь на низкую железную крышу, словно позируя фотографу, слева от автобуса стоял шофер, а справа учительница рисования из школы. В третий раз за сегодняшний день я натыкался на эту женщину, и в третий раз случайно. И шофер и учительница смотрели на меня.

— Они там? — спросил Геннадий Виссарионович. — Ну, они там?

— Кто, кто они? — не выдержал я. Мне было трудно понять эту логику. Зачем понадобилось микроавтобусу обгонять нас по параллельной улице? Неужели для того, чтобы остановиться в этой подворотне и распахнуть дверцы? Нельзя же было этому придавать такое значение!..

— Они! — прохрипел Геннадий Виссарионович. — Крепы.

Наша машина быстро увеличивала скорость. Но, что странно, хотя встречного транспорта не было — гони хоть по середине улицы, — мы строго держались своей полосы.

— Я не понимаю: сначала вы даете мне эту таблетку, мы мотаемся с вами по городу, как какая-нибудь депутатская комиссия!.. Как вы считаете, что я должен о вас думать? Вы срываетесь на полуслове, бежите, тащите меня за руку!.. Кто такие эти крепы, которых вы так боитесь?

Он прервал мой монолог:

— Я объясню, — сказал он. — Вы, конечно, не поверите ни одному моему слову, но я попробую объяснить… — Нога его не переставая выжимала педаль газа, и мы проскочили под красный свет. Впереди между домами замаячил кузов еще одного типичного грузовика. — Видите ли, Алан Маркович, нам очень нужно, чтобы вы составили отчет, подробный отчет… Нет, не то… как бы это вам получше…

«И вовсе он не успокоился, — понял я. — Просто волнение его перешло какую-то границу».

— Вы хотите знать, кто такие крепы?

Я смотрел на него:

— И это тоже.

И опять ощутил не холодок, а как бы приближение холодка.

— Крепы!..

Голова Геннадия Виссарионовича как бы сама, против его желания, запрокинулась назад, на спинку сиденья. Мне показалось, что сзади его рванула за волосы невидимая рука.

— Пусти!.. — прохрипел он. — Пустите!

— Что с вами? — спросил я. — Вам плохо?