Однажды во время обыска у меня отобрали эмалированную кружку с надписью «Киев». Я ее очень любил, вез от самого Киева, берег, она напоминала мне родной город, жену, детей. Солдат, который рылся в моих вещах, схватил кружку и говорит: «А, вот она. Это ты украл ее в столовой. Пойдешь в карцер на двое суток. Будешь знать, как воровать казенные кружки». Бесполезно было доказывать ему, что это моя собственность. Ему кружка очень понравилась, и он просто захотел ее прикарманить. Что я мог сделать против этого бандюги? Мало того, что он украл у меня кружку, он же еще и посадил меня в карцер.
Боже, что там творилось! Небольшая нетопленая комната была набита до отказа. Лечь было негде, и всю ночь я просидел на полу возле параши. Хотя карцер не отапливали, из-за скопления людей было душно и жарко, как в бане. На утро всех выгнали во двор. Стоял трескучий мороз. Пар густыми клубами валил изо рта. Холод пронизывал до костей. Мы стояли, переминаясь с ноги на ногу, чтобы согреться. Кое-кто хлопал себя по груди руками, некоторые нарочито толкались, чтобы не закоченеть окончательно. Наконец раздалась команда «Внимание!» Подошел начальник конвоя в меховой шапке, в черных валенках, в меховых рукавицах, через плечо ремень с револьвером. «Кто на работу, выходи на эту сторону» — скомандовал он. Большинство зеков немедленно подчинилось приказу, поспешно переходя на указанное место. Им принесли кирки, лопаты, ломы. Инструмент быстро расхватали. Все знали, что отказ от работы повлек бы для них суровое наказание. «Кто не хочет работать, становись напротив». Таких нашлось несколько человек, и они стали в стороне отдельной группой. «Почему увиливаете от работы, е.в.м.? — грозно заорал начальник. — Хотите еще один срок заработать? Я вам его устрою!» Не успел он закрыть свою пасть, как к нему решительными шагами подошел вплотную бывший железнодорожник Ванька Сапожков. Начальник конвоя даже вздрогнул. «Я больше не могу выносить эту каторгу, делай со мной, что хочешь, а на работу не пойду», — твердым голосом сказал Сапожков и направился в сторону зоны. «Стой! — крикнул Арбузов, раскрывая кобуру револьвера. — Ни с места!» Железнодорожник остановился, повернулся лицом к начальнику, сделал несколько шагов, резким движением распахнул наголо грудь и сказал: «Стреляй, собака! Будьте вы прокляты, палачи сталинские!»
Арбузов опешил и даже, кажется, немного растерялся.
«Чего не стреляешь, сволочь? Или совесть заговорила?» — продолжал Сапожков, держа грудь нараспашку. — «Иди на работу», — овладев, наконец, собой, заорал начальник. — «Не пойду!», — и повернувшись спиной, Сапожков медленно зашагал к бараку. «Последний раз предупреждаю», — сказал Арбузов, вынимая наган. Тот продолжал идти, не оборачиваясь. «Раз, два, — медленно считал, прицеливаясь, начальник, — три!» Грянул выстрел. Сапожков замертво свалился в снег.
Мы были потрясены разыгравшейся на наших глазах сценой и замерли в неподвижности. Взбешенный Арбузов повернулся в нашу сторону и, размахивая наганом, громовым голосом заорал: «А вы чего стоите? Скучаете за пулей? На работу!» Мы очнулись, как после тяжелого сна, и двинулись под конвоем охранников.
Прошло несколько лет после этого ужасного случая, а я, как сейчас, вижу фигуру смелого и мужественного человека с распахнутой грудью, гордо поднятой головой и открытым взглядом, бесстрашно смотревшим смерти в глаза. Да, мало было среди нас таких героев, предпочитавших умереть, но не мириться с жестокой тиранией.
Летом 1939 года я заболел цингой. Хотя, в общем, я питался неплохо, так как часто перевыполнял нормы выработки и соответственно получал добавки еды, но нам давали мало овощей, поэтому было недостаточно витаминов. От работы меня освободили и повезли в инвалидное отделение. Тут я увидел своими глазами жуткие последствия бесчеловечного обращения с заключенными на Колыме. Только людей с отмороженными конечностями было собрано больше двух тысяч. Немало было просто дистрофиков, дошедших до полного истощения от непосильной работы и недоедания (не выполнил норму, получай всего двести граммов хлеба). Одни из них полностью потеряли трудоспособность и покорно ждали смерти. Часть работала по обслуживанию бытовых и хозяйственных нужд больных, а тех, кто был немного покрепче, гоняли на заготовку дров. Удрать за пределы зоны никто не мог, да и вряд ли кто-либо из инвалидов решился бы на такое дело — на сотни километров вокруг дремучая тайга. Начальство даже не считало нужным окружать зону колючей проволокой или забором. Все равно, если и сбежит кто-нибудь зимой, то неизбежно замерзнет, а летом — умрет с голоду, так как не встретит на своем пути ни одного поселка, разве что наткнется на какую-нибудь одинокую избушку охотника, промышляющего пушниной.
Помню, как-то летом мы работали на заготовке дров для нашего инвалидного отделения. Конвоиры все-таки наблюдали за нами, но иногда теряли нас из поля зрения, так как в поисках сушняка мы углублялись в лес. Один из заключенных, Гусев, незаметно отделился от нашей компании и затерялся в тайге. Дело в том, что в лесу была уйма земляники, а организм уж очень изголодался по ягодам. Гусев далеко забрел и заблудился, а потом стал орать, чтобы его нашли. До нас явственно доносились крики, слышал их и конвоир. Всякому здравомыслящему человеку было ясно, что со стороны Гусева не было никакой попытки к бегству, раз он звал на помощь. Но конвоир, видимо, мечтал заслужить награду за голову беглеца и пошел в направлении крика. Без предупреждения он дал очередь из автомата по Гусеву. Мы все так и вздрогнули, а минут через двадцать увидели, как из леса вышел охранник с автоматом. К вечеру, когда мы вернулись в зону, мы не досчитались одного товарища — среди нас не было Гусева.
На другой день нас опять погнали на заготовку дров. Конвоиры стояли далеко друг от друга и не видели один другого. Возле нас стоял конвоир, убивший накануне нашего товарища, и мы решили его прикончить. Как только он отвернулся в сторону, мы на него набросились, зажали ему рот тряпкой и отняли автомат. Все было проделано быстро и без шума. Мы отвели конвоира в глухое место и задушили. Потом вырыли неглубокую яму, бросили туда труп, засыпали землей, сверху набросали прошлогодней листвы и вернулись к месту работы.
Вечером конвойная команда недосчиталась одного человека. Забили тревогу. На следующий день начальство бросило на место происшествия целый отряд охранников с собаками-ищейками. Обшарили весь прилегающий лес и, в конце концов, обнаружили место, где был зарыт труп убийцы. Начали следствие. Допрашивали всех, кто был на работе в тот день, но никто не выдал участников мести. Так это дело и замяли, вопреки нашим опасениям, что последуют массовые расстрелы зеков.
Конечно, в любом случае убийство есть убийство. Но доведенные до отчаяния нечеловеческим к нам отношением, мы не смогли подавить в себе желания отомстить за товарища.
Не было и ночи, чтобы не приключилось какое-нибудь событие. Мы жили, как на фронте, нас всегда подстерегала какая-нибудь опасность. Помню вот какой случай. После того, как подлечили меня, цинготного, и перевели из инвалидного отделения в рабочее, я снова начал добывать золото. И вот однажды, только я заснул в бараке после тяжелой работы на прииске, как какой-то неясный шум, движение и смутная тревога разбудили меня. С трудом открываю глаза. Тускло горит лампочка у входа в барак, окна покрыты толстым слоем изморози и чуть-чуть поблескивают от лунного света. Зябко.
Натянув на себя одеяло, я приподнялся и уселся на нарах. Вижу, посреди барака между нарами, медленно и часто останавливаясь, движется группа из нескольких человек. Все они были в верхней одежде и, видимо, только что зашли со двора. Впереди с фонарем «летучая мышь» идет начальник нашего отделения лейтенант Кочерыжкин, почтительно и подхалимски пропуская мимо себя какого-то незнакомого важного представителя — наверное, из управления лагерями. Разглядеть лицо мне не удалось, так как его голова была укутана башлыком поверх ушанки. Да и темновато было в бараке. Все же я смог разглядеть на нем великолепный романовский полушубок и высокого качества фетровые валенки с отворотами. Позади Кочерыжкина шел наш учетчик Федька Оплеухин. Тем временем важный гость обходит всех спящих, тычет пальцем подряд в одного, другого, третьего и спрашивает: «А этот на сколько процентов выполнил вчера норму?» Кочерыжкин дергает за ногу спящего, будит его и подносит фонарь прямо к лицу, чтобы получше разглядеть, кто это. Потом смотрит на доску и отвечает: «Иванов А. П. — 102 %, такой-то — 105 %» — «Дальше, дальше! — торопит главный. — А этот?» — «Воронцов — 75 %». — «75?» — переспрашивает тот. — «Да», — отвечает Оплеухин. — «Одевайся и выходи во двор!» — приказывает главный.
