Им здорово повезло. Пошли дальше. Шли неделями. Стреляли дичь, зайца, белку, а раз даже попали на оленя. И вторично наткнулись на жилье. Дело было поздним вечером. Дверь в сенцы была на крючке. Сквозь узкую щель они просунули палочку, приподняли крючок, открыли дверь и тихонько прокрались в комнату. На скамейках под стенами мирно спала якутская семья — молодой хозяин, его жена и двое маленьких ребят. На столе стояла плошка с оленьим жиром, в которой горел слабый огонек, тускло освещавший убогую обстановку. Пескарев и Чижов притаились и приготовились к схватке. И вдруг Чижов как чихнет! Проснулась баба и давай орать во всю глотку. Вскочил муж. Дети завыли от страха и испуга. Но беглецы живо связали хозяев, заткнули им глотки тряпками и приступили к делу: забрали провизию, запасы пороха, много денег. Потом заглянули в сарайчик и к великой радости увидели трех оленей, нарты, упряжь. Чижов сумел запрячь оленей, они вскочили в нарты и умчались. Им крупно повезло — теперь уже не надо будет пробираться пешком сквозь тайгу. А кормить оленей не надо, так как они сами добывают себе еду из-под снега.

В дальнейшем беглецы сделали еще два налета на одинокие якутские избы и каждый раз пополняли свои запасы. Наконец после нескольких месяцев кочевки вдвоем добрались до Якутска. Тут продали оленей, прилично оделись, купили фальшивые паспорта (их брат-блатарь нюхом чует, кто свой в доску и с кем можно иметь дело) и стали, так сказать, свободными гражданами. Купили билеты до Москвы и сели в мягкий вагон, корча из себя этаких фраеров. Эх, и приятно же поваляться на мягкой полке после неуютных нарт. Лежишь барином в шикарных носочках на чистой постели. Над головой Пескарева покачивается модный пиджачок, желтые кожаные ботинки поблескивают на полу, а на соседней полке лежит другой фраер Колька Чижов и так важно пускает дым изо рта. Когда потом оба вспоминали об этом, дико ржали. Но иначе и нельзя было — нужно было держать фасон и быть начеку, чтобы не попасть в лапы НКВД. Их предупреждала братва, что в поездах на крупных станциях часто шныряют легавые и ловят бежавших из лагерей зеков.

Пескарев одного боялся: как бы Колька не начал вставлять через каждые два-три слова «б…». Сразу догадаются, с кем имеют дело. Но Чижов и сам понимал, что это рискованно, и избегал всяких разговоров с посторонними.

Ну вот, едут они, едут и вдруг в вагон на станции Омск вваливаются два энкаведиста в военной форме. «Предъявите ваши паспорта», — говорит один, подходя к ним. Подали ему паспорта с таким важным видом, будто туристы какие-то из-за границы. А он долго что-то перелистывает паспорт, приглядывается к печати, смотрит то на фотокарточки, то на лица — сличает. Они же глядят на него глазами невинных младенцев и даже глазом не моргнут. Потом он перевел взгляд на дорогой костюмчик Пескарева, на галстук-бабочку, оценил их стоимость и медленно протянул ему паспорт. «Разрешите посмотреть ваши вещи», — говорит. — «Пожалуйста, это ваше полное право, мало ли тут шляется всякой шпаны под видом приличных людей». Поднимает нижнюю полку, вынимает чемодан, а он обклеен разными заграничными наклейками, вроде его хозяин облетал на самолете весь свет (об этом позаботился один их «корешок», которого они случайно встретили в Якутске). Только первый энкаведист начал открывать чемодан, как другой ему и говорит: «Брось, идем дальше», и они ушли. У Чижова вообще ничего не спросили.

Наконец беглецы прикатили в столицу. Денег у них была уйма. Спасибо якутам, хорошо обеспечили их капитальцем. Они гуляли, пили, ели, веселились, пьянствовали. Но их казна начала пустеть. И пришлось им взяться за старые дела — устраивать налеты на магазины, кассы. Они ловко заметали свои следы, но все-таки попались. Сгубила их одна девица, с которой они познакомились в Москве. Бабенка ловкая, смышленая, «дело» знала не хуже любого из них. Вот они и взяли ее к себе в компанию — вместе воровали, вместе пьянствовали, добычу делили по-братски. Однажды она посчитала, что дружки ее обделили, и устроила им скандал. Пескарев признавался: «Поверишь ли, довела меня до того, что я не выдержал и хорошо врезал ей в морду, до крови. А она, сука, на другой же день стукнула в милицию, меня взяли за шкирку и снова на Колыму. Куда делся мой напарник, Чижов, так я и не знаю. Вот, браток, никогда не связывайся с бабой, если идешь на дело. Но погуляли мы на славу», — закончил он, видимо, мало сожалея о неудаче».

Много вечеров длился рассказ Гуричева о Колыме. Благодаря его прекрасной памяти, умению ярко, красочно рассказывать о пережитом, увиденном, услышанном, я хорошо себе представил жизнь в печально знаменитых колымских лагерях. Но хотелось кое-что еще уточнить. В частности, меня интересовало, не утаивали ли золото заключенные, работавшие на приисках. Гуричев рассказал следующее.

«Знаю два таких случая. Один зек, по кличке Меченый, должен был скоро освободиться и стал потихоньку копить золото. Как он ухитрялся это делать, где прятал золото, не знаю. Ведь каждого, кто приходил с работы, шмонали основательно. Да и в самом бараке почти ежедневно шарили по нарам, в чемоданах, вспарывали матрацы. А ему удалось скопить целых два килограмма золота. Он получил уже обходную, рассчитался, выдали ему разные документы, паспорт, оставалось только выйти за ворота и… прощай, Колыма. Но, видно, какой-то надзиратель давно за ним следил и перед самым выходом попросил его зайти на минутку для последнего шмона. Прощупал ватные брюки, телогрейку и обнаружил золото. Ну, конечно, парня взяли в работу и дали ему еще десять лет.

А другому заключенному удалось — таки присвоить золото. Когда освобождался, вынес за вахту аж четыре килограмма и благополучно доехал с ним до дома, кажется, в Пензу. Парень был ловкий, находчивый. А сбывать на воле такую кучу золота нужно было с умом, чтобы не попасться. Он знал, что очень нуждаются в золоте зубные врачи. Начал к ним ходить, якобы ради консультации — как ему лучше протезировать рот, и, между прочим, говорил, что может достать малость золота. Договаривались. Получал за золото деньги. Потом познакомился с ювелирами и начал подкидывать им золото, конечно, маленькими порциями. Была еще одна возможность сплавлять золото, но уже на законном основании. Если помнишь, в голодные годы были такие специальные продуктовые магазины — «торгсины». Там было что хочешь: мука белая-белая, разная крупа, масло и прочее. Только продавали гражданам все это за боны, которые выдавал им банк за сданное золото. У кого оно было, тот не знал, что такое голод. Бывший зек нашел дорогу в «торгсин». Жил припеваючи. Но только скоро на него обратили внимание голодающие соседи, а также агенты НКВД. Стали за ним следить и нагрянули с обыском. И нашли зашитыми в матраце два килограмма золота. Начались допросы. Когда выяснилось, что был на Колыме, источник золота «засветился». Дали парню десять лет и снова отправили на Колыму. Там он и поведал об этой эпопее своим дружкам.

Рассказывали еще об одном случае, связанном с золотом (но не с его хищением). Работая на прииске, один заключенный наткнулся на самородок золота весом в четыре килограмма и немедленно сдал его командованию лагеря. Слух об этом дошел до управления лагерями. Это было еще при Берзине, до Гаранина. Зека вызвали в управление, объявили ему благодарность и выдали премию в тридцать тысяч рублей, а самое главное — досрочно освободили».

На этом я заканчиваю пересказ повествования Федора Михайловича Гуричева о колымских лагерях, об этой позорно-трагической странице из истории ГУЛАГа.

За девять лет пребывания в Баиме мне довелось встретиться с людьми, побывавшими в лагерях Крайнего Севера, Западной и Восточной Сибири, Дальнего Востока, Колымы и других районов Советского Союза. Среди заключенных были лагерные ветераны. Вот воспоминания одного из них, некоего Перепелицы.

«Жил я до революции непогано. У батьки было двадцать пять десятин земли. Семья — семь душ. Трое помогали батьке по хозяйству. Работали на совесть, своими мозолями и горбом добро наживали. Наемных рабочих никогда не нанимали — своих рук хватало. Дом у нас был хороший — добротный, под черепицей. Имели лошадей. Были свои сеялки, уборочные машины, небольшая молотарка и другой реманент. Когда начали коллективизацию, нам сказали: «Вступайте в колгосп». Но нам не было никакого интереса идти в колгосп. Отдай все свое добро, нажитое трудом, а тот, кто всю жизнь пробайдыковал, будет пользоваться нашим майном? Мы не согласились и не пошли в колгосп. С тех пор нам припечатали кулачество. Но какие ж мы куркули без наемного труда? И вот собрали с нашего села пятьдесят семей и сказали: «Берите с собой на неделю харчей, самое необходимое из барахла, и мы вас повезем на север; а все ваше хозяйство — дом, постройки, скотина — по постанове советской власти пойдет в колгосп». Боже! Как поднялся крик на все село! Как заголосили наши бабы, дети! Не знаем, что делать: что брать, что оставлять. А срок для сборов короткий. Ну, как-то собрались. Посадили нас в товарные вагоны. Поехали. Едем одну неделю, другую, уже и харчи у некоторых кончились. Наконец привезли нас в Котлас — аж в самую Архангельскую область. Дальше железная дорога не идет. Потом повели пешком далеко за город. А кругом дремучий лес. И слышим, начальство говорит: «Пришли, устраивайтесь». — «Как, — говорим, — устраиваться? Ни хат, ни других построек, ни села поблизости, ничего нет — только лес. А как же малые дети? Сейчас зима, они ж пропадут на морозе». — «Не наше дело, живите, как хотите». Что было! Женщины дико заголосили. Некоторые из них ума лишились и поубивали своих детей, грудных младенцев.